Шрифт:
Самолет летел в космосе. Летчику показалось, что кругом машины носились миры вселенной и они пылали ярким, все пожирающим блеском.
Алексеев еще раз взглянул за борт и снова не увидел ничего. Прежняя пустота, бездонная пропасть ликующего бесцветия!
Машина преодолела силу притяжения земли и оторвалась от нее за миллионы верст...
Пилот вглядывался в приборы. На румбе компаса был норд. Высота — полторы тысячи метров. Приборы чуть виднелись, хотя Алексеев и глядел на них своими широко открытыми слезящимися глазами.
— Нордвик! Соляные сопки, видишь, Дмитрич.
Это кричал ему в правое ухо, закрытое кожей и обезьяньим мехом, бортмеханик. Голос Сугробова доносился до него глухо, как будто издалека.
«Где я?» — повторял про себя пилот.
Он толкнул локтем Сугробова и помаячил ему о замене в управлении самолетом...
Алексеев закрыл глаза меховыми крагами и опустил голову на колени. Глаза нестерпимо резало, и теперь казалось, что в мозг вонзились тысячи острых игл.
— Посадку! Аэродром показывают... бери! Что с тобой, командир?! — кричал далекий голос.
«Надо садиться», — пронеслось в воспаленном мозгу, и, подняв голову, летчик крикнул:
— Хорошо! Приготовься!
Опять впились руки в механизм управления, ноги давили педали...
Вдруг в глазах преломилось изображение гор, нагромождение льда, черные точки на снегу, огромная буква «Т» на аэродроме... Через мгновение опять пришла боль, все исчезло...
Стиснув зубы, чтобы не закричать, летчик выключил моторы и стал опускать машину на посадку под резким углом.
— Торосы!— кричит Николай Сугробов и трясет командира за плечо.
Алексеев быстро включил моторы и рванул аэроплан кверху. Прошел еще минуты две и опять выключил.
— Лед, Дмитрич! Лед! — снова кричит механик. — Куда ты?
Летчик опять взмывает на минуту машину кверху...
Самолет прыгает надо льдом, как блоха.
Боль в глазах мутила рассудок. «Скорей бы земля или еще там что».
— Дядя Митяй!..
«Поздно, Коля, поздно».
У-ух! Удар. Толчок. Треск. Стремление по инерции вперед, боль в лице от удара о приборы. Все замолкло...
От толчка пассажир самолета — парторг правительственной зимовки на мысе Нордвик — проснулся. Он неуклюже полез к выходу, ежась от холода. Вывалившись в снег, он как можно веселей крикнул:
— Ну вот и чайку выпьем теперь!
Вдруг из кабины пилота спиной к парторгу медленно поднялся Алексеев и на ощупь («как слепой, что это он», — подумал парторг) полез из самолета. В это же время выпрыгнул на снег и Сугробов.
Парторг взглянул на механика и замер: лицо у него было залито кровью.
— Слепой что ли ты сегодня, Дмитрич? Смотри, что наделал...
Сугробов поперхнулся, закашлялся и выплюнул на снег вместе с кровавой слюной два зуба.
— Кричал: лед...
На звук его голоса Алексеев обернулся. Слова застряли в горле у механика, когда он взглянул на лицо пилота. На него глядели мертвые, дикие, холодные глаза.
— Коля, я не вижу. Я ослеп, товарищ. От снега ослеп, — прохрипел Алексеев, лег в снег вниз лицом и, захватив полные пригоршни холодного снега, прижал его к разбитому пылающему лицу. Белый снег окрасился в средине, и кровь расходилась темным пятном все шире и шире...
Алексеев не ослеп. Воспалительный процесс глаз скоро прошел.
Через три года, когда советские летчики вели звено самолетов на Северный полюс, командиром одной из машин «СССР-Н-172» был полярный летчик Анатолий Дмитриевич Алексеев — Герой Советского Союза.
БУХТА ТЮЛЕНЬЯ
Выходя из гавани, «Седов» простуженным голосом рявкнул. И туман и сентябрьская промозглая изморось шарахнулись в стороны от этого рева. Белый пар от сирены ледокола, прижатый плотным воздухом, вместе с дымом из труб корабля, низко стлался по воде.
Ветра не было. Последние штормы-буяны ушли далеко на запад от Карского моря к теплым водам Гольфстрема — воевать из последних сил с опускающейся на землю зимой.
«Седов» прокричал в последний раз. И хотя с корабля давно уже ничего не было видно, зимовщики продолжали молча махать шапками. И это было прощание: трогательное своей сдержанной теплотой, может быть, даже скупое и суровое.
Тихая, смиренная бухта ласково плескалась о берег...
— Ну, вот мы и осиротели, товарищи, — просто сказал начальник острова. Никто из остальных четырех не ответил ему. Радист Даров строго смотрел вслед ледоколу; доктор Трегуб, пряча взволнованные глаза, нагнулся к земле, словно увидел на берегу редчайший камень; метеоролог Афанасьев резко повернулся и быстро зашагал к зимовке, а повар Матвеич пнул с сердцем подвернувшегося пса и со злобой накинулся на него: