А он сказал:

— Не надо так говорить. — По-прежнему щурясь на горизонт, он сказал: — Просто не надо робеть, надо быть посмелее.

Этот черный фломастер, говорит девочка-ассистентка, он как временная татуировка. Вообще не смывается. То есть когда-то он смоется. Только на это уйдет целая жизнь одного куска мыла.

Вставляя фломастер обратно в держатель в верхней части планшета, она говорит:

— Надеюсь, у вас в гардеробе хватает рубашек с длинным рукавом.

Камни и солнце. Автобуса что-то не видно. Вся моя одежда, которая есть, лежит в чемодане. Мне надо было заткнуться. Или сменить тему. Например, заговорить о прогнозе погоды или о ценах на бушель озимой пшеницы. Мы могли бы скоротать время за разговором о миссис Уэллтон, начальнице почты, и о ее слизистом колите. Или поговорить о достоинствах и недостатках новых тракторов «Месси» в сравнении с «Джоном Диром», или вспомнить о том, каким дождливым и холодным выдалось прошлое лето, и тогда нам обоим было бы проще — и теперь мы бы были гораздо счастливее, оба.

Этот автобус, он по-прежнему где-то за горизонтом.

И знаете что? Я сам все испортил. В те последние десять минут перед тем, как уехать из дома, я сказал папе, что я — оклагомо.

Гомо из Оклахомы.

Беседуя с девочкой-ассистенткой, я глотаю еще одну таблетку. Пот течет у меня по лицу. Струи пота стекают со лба на брови. От висков — по щекам. Капельки пота собираются на мочках ушей. Срываются, падают на пол, ложатся темными пятнышками мне под ноги. Кожа на шее горит.

Ассистентка говорит:

— Может быть, вы прекратите глотать таблетки? Она говорит:

— А то вид у вас нездоровый.

Я говорю ей, что я здоров и ничем не болею. Автобуса по-прежнему нет как нет, и мой отец говорит:

— Это просто недоразумение. Ты не тот, за кого ты себя принимаешь.

Он сплюнул в пыль, на пыльный гравий на обочине шоссе, и сказал:

— Это все из-за того, что кто-то сделал с тобой нехорошую вещь, когда ты был маленьким.

Кто-то трахнул меня в попу. И я спрашиваю его: Кто?

— Зачем тебе знать имена? — говорит мой отец. — Ты, главное, знай, что от природы ты не такой.

Я просил: Кто меня трахнул?

Но отец лишь покачал головой.

И я сказал ему, значит, это неправда. Он это выдумал. В надежде, что я изменюсь. Он выдумал эту историю, чтобы сбить меня с толку. Придумал причину, почему мне нельзя просто быть тем, кто я есть — и быть этим довольным. В нашей округе нет растлителей малолетних. Нет и не было никогда.

Но отец покачал головой и сказал:

— Это не выдумка. Он сказал:

— И мне жаль, что не выдумка. Автобуса по-прежнему не видно.

— Расслабься, чувак, — говорит голос.

В этой комнате, здесь и сейчас, Бранч Бакарди говорит:

— Даже если ты склеишь ласты, доведешь себя до сердечного приступа или инсульта, тебя просто положат на спину, и Касси оседлает твой мертвый окоченевший дрын в положении сидя верхом на партнере.

Он отходит от нас и говорит на ходу:

— Сегодня у нас лотерея, а что же еще?

Снимая белые хлопья со свитера ассистентки, я говорю, что, как бы кошмарно это ни звучало, но, вполне вероятно, я позволил, чтобы больше пятидесяти незнакомых парней трахнули меня в задницу, лишь для того, чтобы доказать, что отец был неправ… Это мой самый главный страх в жизни: что я подставил свой зад этим парням, которых хватило бы, чтобы составить пять бейсбольных команд, лишь бы доказать себе, что мой отец — не извращенец.

В ту секунду, в тот удар сердца, когда на горизонте показался автобус, отец сказал:

— Ты должен мне верить.

Я говорю, что он врет. У меня подгибаются колени, так что я могу взяться за ручку моего чемодана, даже не наклоняясь. Но мне все-таки удается устоять на ногах. Мои губы произносят слова. Они говорят, что он врет, чтобы я оставался натуралом.

С каждым словом автобус все ближе.

Отец говорит:

— Ты мне поверишь, если я скажу, кто это сделал? Кто меня трахнул, когда я был маленьким.

Моя рука, в которой зажат билет, дрожит.

Автобус уже подъезжает. Последние секунды того последнего разговора с отцом в Оклахоме подходят к концу, и отец говорит:

— Это был я.

Это он меня трахнул.

Беседуя с девочкой-ассистенткой, снимая белые хлопья с ее черного свитера, я случайно кладу в рот чешуйку перхоти вместо таблетки. Мертвая кожа, жесткая от жира или воска. Я выплевываю ее.

На телеэкранах, подвешенных под потолком, Касси Райт разрывает свое научно-фантастическое монашеское одеяние на длинные полосы и плетет из них веревку, вплетая в нее пастельно-розовые и желтые бюстгальтеры и трусики «танга» — чтобы сбежать через окно.