Этот момент был решающим.

Зет-ритмы излучений совпали, связав мышление двух людей. Теперь действовал закон обратной связи: излучения взаимно настраивали оба мозга, заставляя их работать в едином ритме. Мысль, ясно воспринятая, вызывала зрительное представление. Лариса увидела, хотя и очень смутно, трех человек, неподвижно стоящих перед тем, кто там, на берегу, сидел в кресле.

Она открыла глаза — сейчас это уже не отвлекало — и придвинула карту с нарисованным капитаном красным кружком. Тяжелый удар воли накренил корабль, кресло начало падать. Лариса инстинктивно ухватилась за рычажок искателя. И в то же мгновение в сознание властно ворвался посторонний зет-ритм.

Он был необыкновенно сильным, этот неизвестно откуда взявшийся поток мыслей. Он приковывал внимание. Но понять его Лариса не могла. Неведомая мысль имела какой-то особый строй, вызывала какие-то совершенно сумбурные, до неузнаваемости искаженные представления.

Машинально Лариса передвинула рычажок искателя. Кристаллическая антенна на мачте “Смелого” вздрогнула, поднялась вверх, к мутно светившим сквозь штормовое небо звездам. Посторонний зет-ритм стал напряженнее. Он с силой ввинчивался в сознание. И все-таки оставался непонятным. Было так, словно кто-то говорил на незнакомом, поразительно быстром языке. И еще — Лариса это сознавала — чужой зет-ритм одновременно нес множество созвучных, чем-то связанных, но разных мыслей. Он отличался от привычного ритма человеческого мышления так, как игра большого оркестра отличается от звуков одного инструмента.

Сильный, настойчивый, он упорно стучался в сознание. Сначала это вызвало вихрь цветовых впечатлений. Потом все цвета исчезли и остался один — фиолетовый, необыкновенно богатый оттенками, от светло-сиреневого до иссиня-черного. Неведомый, льющийся со звездного неба зет-ритм всколыхнулся, и сквозь разорвавшуюся фиолетовую завесу проступило смутное видение.

Оно было едва различимым, ибо мозг с трудом отзывался на несвойственный ему чужой зет-ритм. Видение дробилось, искажалось, временами совсем исчезало, задернутое фиолетовой дымкой. Лариса скорее угадала, чем увидела контуры странного дерева. Ствол его вился суживающейся кверху спиралью. Длинные, узкие листья имели неуловимую, постоянно меняющуюся окраску. Они казались то синими, почти фиолетовыми, то рыжими, огненно-красными. Внезапно, под толчком зет-ритма, контуры дерева раздвоились, расплылись. И Лариса догадалась: их много, таких деревьев. Смутное видение прояснилось, словно кто-то убрал стоящее перед глазами дымчатое стекло. Лариса поняла (и, поняв, сразу же увидела), что рядом со странными спиральными деревьями стоят огромные круглые сооружения. Фиолетовая пелена быстро наползала на них. Остался только яркий зелено-желтый диск, движущийся над смутными контурами. И еще: обгоняя его, неслись другие, совсем крошечные диски — оранжевый, два красных, голубой.

Звездный зет-ритм судорожными толчками — до боли, до головокружения — бил в мозг. Фиолетовая стена быстро стерла призрачное видение. Потом хаос цветных вспышек приглушил зет-ритм.

Лариса крепко стиснула рычажок искателя. Антенна металась, нащупывая пришедший из космоса зет-ритм.

…— Лариса Павловна! — Капитан тряс ее за плечо.

Она открыла глаза. Увидела лицо капитана — осунувшееся, серое. Капитан что-то говорил. Она сорвала шлем.

— Возьмите спасательную куртку. — Капитан положил ей на колени брезентовый сверток. — Вас отведут к шлюпке.

Она поняла не сразу — как сквозь сон. Сказала, с удивлением прислушиваясь к своим словам (голос казался чужим):

— Я передам на базу… К нам придет помощь…

Капитан нетерпеливо прервал:

— Не надо, мы установили связь. Но вам придется пройти… поближе к шлюпке. На всякий случай.

Она протестующе взмахнула рукой:

— Нет, я не могу. Прошу вас… сейчас нельзя тонуть.

Капитан нагнул голову, сердито засопел. Подумал: “Вытащить силой?..”

Лариса посмотрела в иллюминатор. За черным стеклом выл, грохотал шторм.

— Продержитесь еще полчаса! Только полчаса! Прошу вас… Это нужно, очень нужно!

Капитан стиснул зубы (страшно хотелось ругнуться), помолчал, прислушиваясь к реву ветра. Негромко сказал:

— У меня экипаж. Восемь человек…

— Но я поймала космическое излучение. Вы должны мне поверить, должны, должны! Пусть по радио передадут… А я буду искать. Продержитесь еще полчаса!..

Было в ее глазах нечто такое, отчего капитану стало не по себе. Он зачем-то посмотрел на часы, подумал: “К чертям! Хватит. Перейду на танкеры… Да что танкеры! Лучше динамит возить, чем ученых!.. Девчонка… Н-да!”

И неожиданно для себя капитан сказал:

— Есть… продержаться!

Кабинет был громадный, пышно обставленный: резная, искусной работы мебель, пурпурные бухарские ковры, картины в золоченых рамах. Юрий Федорович Шорин, избранный недавно президентом академии, чувствовал глухое раздражение при виде этой ненужной, почти парадной торжественности. Заложив руки за спину, он шагал по кабинету — высокий, широкоплечий, бритоголовый. Отныне ему предстояло большую часть дня проводить здесь, и с обстоятельностью путешественника, привыкшего даже кратковременный бивуак устраивать разумно и удобно, он обдумывал, как расставить книжные шкафы, чем заменить хрустальные люстры, какие картины убрать.

Нравились Шорину только большие окна, выходящие в сад. Даже сейчас, оголенный январской стужей, сад оставался красивым той строгой красотой, которую мог в полной мере оценить лишь человек, видевший черную пустоту космоса. Красота была во всем: в плавном, раздумчивом покачивании изогнутых ветвей старого вяза, в застывшей веренице припорошенных снегом молоденьких березок, в садовой скамейке, выглядывающей из-за сугроба. Небо, деревья, снег вызывали неясное волнение. И Шорин прислушивался к этому волнению — отчасти иронически, отчасти удивленно.