— Все ясно! — Ильин отложил в сторону прозрачный диск и повернулся к Горину. — Запись взаимодействия логических схем робота и электронного мозга корабля подтверждает твою догадку. Мозг быстро расшифровал код, предназначенный для АРТ-2, и немедленно отреагировал на закодированные команды. Мирза тут же заблокировал эту реакцию и с хладнокровием счетной машины стал разбираться в возникшей ситуации. Тем временем «Торнадо» отклонился от траектории полета на шестой спутник. Мирза сообразил, что теперь он находится в полой зависимости от электронного лоцмана, и, перестроив последовательность программ, снял блокировку. Лоцман быстро ввел поправку на смещение и благополучно доставил робота сначала на Ио, а затем и на первую луну, где Мирза выполнил всю программу работ. Самое удивительное то что Мирза догадался включить комплекс саморегистрирующих приборов, благодаря чему мы получили массу ценнейших астрофизических данных о Юпитере и его радиационных поясах. На обратном пути к Европе Мирза выудил у электронного робота все необходимые данные для ориентации в пространстве и, отключив его от электронного мозга, сам взялся за управление планетолетом. Точный расчет траектории полета и режима времени работы корабля помог ему благополучно сесть на шестой спутник. Так он выполнил твое знаменитое задание…

— Мирза — молодец. Только в одном он допустил промах.

— Что ты имеешь в виду?

— Он привез только одну банку фруктового сока, а нас двое. Что стоило ему захватить с собой весь ящик?

— Тише, а то еще услышит…

Друзья рассмеялись.

Вскоре Горин настроился на родную волну.

— Земля! Земля! Я — «Торнадо»! Вызываю на связь…

Горин представил себе, как. планета настораживает чуткие уши своих антенн, прислушиваясь к долгожданному зову, и голос его от волнения дрогнул.

— Земля! Экипаж планетолета «Торнадо» докладывает: программа исследований двенадцати лун Юпитера полностью выполнена. Экипаж «Торнадо» передает свои поздравления коллективу Института кибернетики и высшего моделирования в связи с успешно выдержанным испытанием кибернетического устройства УКМ-5, который оказался хорошим парнем, мы зачислили его в свой экипаж. Условия испытаний были сильно усложнены непредвиденными обстоятельствами. Самочувствие экипажа хорошее. К старту на Землю готовы. Перехожу на прием…

Мы жили тогда в Генте, на улице Хэм, в старом доме, таком громадном, что я боялся заблудиться во время тайных прогулок по запретным для меня этажам.

Дом этот существует до сих пор, но в нем царят тишина и забвение, ибо больше некому наполнить его жизнью и любовью.

Тут прожило два поколения моряков и путешественников, а так как порт близок, по дому беспрерывно гуляли усиленные гулким эхом подвалов призывы пароходных сирен и глухие шумы безрадостной улицы Хэм.

Наша старая служанка Элоди, которая составила свой собственный календарь святых для семейных торжеств и обедов, буквально канонизировала некоторых наших друзей и посетителей, и среди них самым почитаемым был, конечно, мой дорогой дядюшка Франс Петер Квансюис.

Этот знаменитый остроумный человек не был моим настоящим дядюшкой, он был дальним родственником моей матери; однако, когда мы звали его дядюшкой, часть его славы как бы падала и на нас

В те дни, когда Элоди насаживала на вертел нежного гуся или поджаривала на слабом огне хлебцы с патокой, он с охотой принимал участие в наших пиршествах, ибо любил вкусно поесть, а также с толком порассуждать о всяческих кушаньях, соусах и приправах.

Франс Петер Квансюис прожил двенадцать лет в Германии, женился и после десяти лет счастливой супружеской жизни там же похоронил и жену, и свое счастье.

Кроме ревниво хранимых нежных воспоминаний, он вывез из Германии любовь к наукам и книгам; трактат Гете; прекрасный перевод героико-комической поэмы Захарии, вполне достойной принадлежать по своему юмору и остроумию перу Гольберга: несколько страниц удивительного плутовского романа Христиана Рейтера «Приключения Шельмуффского»; отрывок из трактата Курта Ауэрбаха об алхимии и несколько скучнейших подражаний «Tagebuch eines Beobachters seines selbst» Лаватера.

Сейчас вся эта запыленная литература стала моей, ибо дядюшка Квансюис завещал ее мне в надежде, что когда-нибудь она мне окажется полезной.

Увы! Я не оправдал его предсмертных надежд — в моей памяти только осталось, что восклицание: «Писание — это трудолюбивая праздность…» — отчаянный крик души Геца фон Берлихингена, этого удивительного героя-мученика, которого мой дорогой дядюшка особо отметил в своем трактате о Гете.

Дядюшка подчеркнул эту фразу пять раз разными цветными карандашами.

Трудно нарушить обет молчания и приподнять покрывало забвения! И если я делаю это, то только потому, что мне было знамение из неизъяснимой тьмы.

Дядюшка Квансюис проживал в соседнем доме, на той же длинной, угрюмой и вечно сумрачной улице Хэм.

Дом был поменьше нашего, совсем черный, но эхо гуляло там еще сильнее в дни бурь и порывистых резких ветров.

Однако одну комнату там все же уберегли от мрачного холода подвальных кладовок и тьмы коридоров. Эго была высокая светлая комната, обитая желтой тканью; ее обогревала чудесная марльбаховская печь, а из центральной лепной розетки потолка на трех позолоченных цепочках свешивалась лампа с двумя фитилями.