Поставив короб на землю, он стремительно ринулся вперед, как человек, уверенный в своей правоте.

Услышав за собой шаги, девушка поспешила укрыться в подворотне. Он увидел ее всего в нескольких шагах от себя — она стояла в тени, такая красивая… И он нежно подумал: «Ну, на самом-то деле не ей же меня благодарить…» Она напряженно поджидала его, держась на всякий случай рукой за щеколду.

— Хочешь… — вдруг пробормотал он. — Позволь донести бадью.

— Ты ведь бродячий торговец, — чуть задыхаясь, сказала она, — сегодня здесь, завтра там… Как же ты смеешь со мной так разговаривать?

И, улыбаясь ему широкой лукавой улыбкой, в которой (по крайней мере, ему так показалось) промелькнула легкая тень сожаления, она наклонилась к уже наполовину пустой бадье, взялась за ручку, медленно выпрямилась и, тряхнув на прощанье гривой, пустилась бежать… Вот она уже скрылась за водяными брызгами, а он лаже не успел заметить, в какую улочку она свернула.

Медленно поднял Мордехай свой короб и поплелся к синагоге. Мерцала на небе звезда, то прячась за черными домами, то появляясь снова. Но сегодня звезда не напоминала ему о легком свете Субботы, потому что лоскут неба, куда была приколота эта золотая булавка, казался ему выкроенным из темного бархатного платья: перед глазами стояла еврейская девушка.

Кончилась вечерняя молитва, по верующие из синагога не ушли, а, собравшись вокруг печки, повели между собой спор. Они задыхались от дыма, кашляли, кричали, размахивали руками и все никак не могли решить, кому на сей раз выпадет честь оказать гостеприимство. Обычно стоило людям поглядеть на Мордехая, как его отправляли к какому-нибудь почтенному еврею, известному своим повышенным интересом к внешнему миру. Но на сей раз раввину и в голову не приходило принять пришельца за «веселого разносчика»; он счел его «паломником, подрабатывающим торговлей», и пригласил к собственному столу.

— Рабби, добрый рабби, — сказал Мордехай. — не место мне за вашим столом, непутевый я еврей. Просто, понимаете, немного грустно мне сегодня.

— А почему тебе грустно? — удивился раввин.

— Почему мне грустно? — улыбнулся Мордехай. — Потому что не получился из меня хороший еврей.

Маленький толстенький раввин еще больше выкатил и без того выпученные глаза.

— Идем без всяких разговоров! — проверещал крохотный рот, прятавшийся в бороде.

Ужин был царский, о лучшем Мордехай и мечтать не мог: рыбный холодец, говяжье жаркое, а на закуску — необыкновенно вкусный цимес. [7] Мордехай был настолько очарован приемом, что рта не раскрывал: сидел чинно, словно в Земиоцке в кругу степенных Леви. Но когда хозяйка принесла блюдо с рожками — тут уж он не выдержал и весело похлопал себя по животу.

— Эх, братья мои, полакомимся рожками! У них же райский вкус, у этих рожков! Только увижу их — вспоминаю Землю Израильскую. Ну, а уж когда в рот возьмешь — сразу же начинаешь мечтательно вздыхать: «Всевышний, верни нас в землю нашу, в край, где козы жуют «рожки в изобилии».

Эти слова настроили присутствующих на определенный лад, и начались вечные вопросы: когда придет Мессия? Явится ли он на облаке? Вернутся ли с того света мертвые? И чем люди будут питаться? Ибо сказано: «В тот день я заключу мирный союз между вами и всеми тварями».

— И как можем мы, кроткие агнцы мои, ускорить его пришествие? — спросил, наконец, раввин, беспомощно разводя руками.

Гости хорошо знали, что сейчас дискуссия, продолжающаяся уже две тысячи лет, достигнет той головокружительной вершины, откуда можно объять все Мироздание.

— Мы должны страдать, — начал старик, сидевший по правую руку от раввина.

Оттопырив отвислую розовую губу, прикрыв впалые глаза и не переставая качать головой, он продолжал:

— Страдать, страдать и еще раз страдать, ибо…

— Господин Гриншпан, — раздраженно перебила его хозяйка, — а что, по-вашему, мы делаем? Или вам еще мало?

— Ша, ша, — робко прошелестел раввин.

— …ибо сказано, — продолжал, как ни в чем не бывало, старик: «Страдание идет народу израильскому, как красная лента белой лошади». И еще сказано: «Мы несем на себе страдания всего мира, мы взяли на себя эту ношу, и на нас будут смотреть как на проклятых Богом и униженных. И только когда Израиль погрузится в страдания каждой косточкой, каждой жилочкой своего растерзанного на перекрестке дорог тела, тогда и только тогда пошлет Бог Мессию». Увы! — закончил господин Гриншпан, выкатив глаза, словно видел перед собой эту страшную картину. — Только тогда и не раньше.

— Господин Гриншпан, — грустно пропищал раввин, — ну, я вас спрашиваю, ну, что вам за удовольствие нагонять на нас страх? Мы что, Праведники, чтобы жить с ножом у горла? Знаете что, дорогой господин Гриншпан, поговорим лучше о чем-нибудь веселеньком: что слышно о войне?

Едва успев произнести последнее слово, раввин затрясся от хохота, хотя эту убеленную сединами шутку знали все присутствующие. Он так зашелся, что все по-настоящему перепугались за него. Но с помощью обычных опрыскивание и постукиваний по спине приступ веселья прошел так же внезапно, как и напал на него, и раввин вернулся к столу.