Шрифт:
Он взял Эрни за плечи. Вильгельм — за ноги, и они двинулись в путь.
— И весит-то не больше воробья, — тяжело вздохнул Вильгельм, и в голосе его послышались слезы.
Всю дорогу, пока они шли по Ригенштрассе, он не переставал плакать, не отрывая глаз от кровоточащего затылка, который раскачивался в такт их шагам. Кучка любопытных сопровождала это странное шествие. Муттер Юдифь известили первую. Она заорала не своим голосом, схватила ребенка и отнесла в комнату на первом этаже. Вильгельм молча пошел за ней. На него никто не обратил внимания. Срочно вызвали доктора, и, когда он поднес пузырек к носу несчастной жертвы, Вильгельм машинально перекрестился. Вспоминая, как все произошло, он в смятении полагал, что осенил себя крестом перед лицом смерти. Но еврейский мальчик вздохнул и забормотал: «Не говорил я этого… не говорил…» Подушка под его головой уже стала красной от крови. Вильгельм незаметно выскользнул на улицу и бросился бежать со всех ног.
Хотя причина жестокой расправы над Эрни так и осталась неясной, со временем этот случай стал одним из многих антисемитских оргий, знаменовавших собой приход к власти Адольфа Гитлера. Коммунистов в Штилленштадте было мало, демократов и вовсе не было, поэтому местная организация нацистской партии быстро направила весь огонь своей пропаганды против нескольких еврейских семейств, «запоганивших» город. После того, как Адольф Гитлер занял пост рейхсканцлера, немецкие евреи почувствовали себя, как пойманные в ловушку крысы, которым ничего не остается, как метаться в ожидании худшего.
— Не нужно было уезжать из Польши, — призналась однажды в своей вине Муттер Юдифь. — Прости меня, это все я натворила…
— Ну, ну, — ответил дед нежно, — как ты уйдешь от зла, если оно повсюду?
Это был 1933 год от пришествия в мир Иисуса Христа, доброго вестника неосуществимой любви.
МУШИНЫЙ ПРАВЕДНИК
Тревогу поднял господин Леви-отец. Как только Ригенштрассе осталась позади. Эрни почувствовал, что отец стал весь как натянутая струна. Это всегда случалось с ним по субботам по дороге в синагогу. Стоило господину Леви-отцу свернуть с Ригенштрассе на другую улицу, как он уже не увствовал себя в безопасности. То и дело оглядывался он по сторонам, вытягивал свою цыплячью шею, и даже его большие оттопыренные уши начинали шевелиться, так по крайней мере казалось Эрни. Но сегодня улица была такой уютной, такой мирной, а крыши поблескивали своими черепицами на солнце так весело, что нервозная суетливость отца невольно вызывала у ребенка непочтительное чувство. Подняв голову, Эрни заметил, что тонкие губы господина Леви тоже утратили покой: они дрожали, беззвучно смыкались и раскрывались, как у рыбы, вытащенной из воды. Вдруг вытянувшись в совсем тоненькую щелочку, они присвистнули: “Тсс”, — и господин Леви-отец замер посреди улицы.
— Что с тобой? — спросил Мордехай.
И опять Эрни поразило хладнокровие деда. Казалось, ничто, не касающееся соблюдения заповедей, не может его тронуть. Старик отступил назад, поднес руку к бороде и безмятежно потрепал ее.
— Ну, что случилось? — повторил он с легким нетерпением в голосе, хотя серые, глубоко посаженные глаза его оставались безучастными к тревоге господина Леви-отца.
— Слышите? — спросил тот, прикладывая сложенные трубкой ладони к правому уху.
— Ничего я не слышу, — пропыхтела Муттер Юдифь, туго обтянутая блестящей черной тафтой своего неизменного платья.
— А я слышу, — пролепетала барышня Блюменталь.
— И я, — сказал Мориц.
— Они идут сюда. Сейчас они на Рундгассе, — сказал господин Леви-отец, настороженно прислушиваясь к звукам музыки, которые нарастали с каждой минутой.
Все члены семейства Леви замерли в испуге. Солнечный свет вдруг предательски выставил их на всеобщее обозрение.
— Ну-ка, живо к мадам Браунбергер! — взвизгнула Муттер Юдифь. Она подхватила обоих детей под мышки и стрелой бросилась через дорогу.
Через секунду она уже скрылась в подъезде; все семейство последовало за ней. Дед шел замыкающим, устремляясь размеренным шагом вперед и уносясь мыслями назад, к воспоминаниям о том, как они удирали когда-то.
Эрни только еще подходил к лестнице, когда Муттер Юдифь уже сбежала с первого этажа вниз и испуганно сообщила, что дверь у мадам Браунбергер никто не открывает.
— Ушла в синагогу, — спокойно сказал дед, прислоняясь, к стене.
— Что теперь с нами будет? — закричала Муттер Юдифь, показывая на желтый квадрат улицы в дверном проеме, и нежно прижала к себе Якова.
— Ну-ну, — сказал дед, улыбаясь в темноте, — не поднимай паники. — Конечно, если ты попадешься им на улице, они тебя побьют, но не станут же они искать тебя по домам. Что, они специально за тобой сюда идут? Послушай…
— Нет, вы его послушайте! — закричала Муттер Юдифь, и Эрни заметил, как у нее перекосился рот и сверкнули белые зубы.
— Живо наверх! — приняла она решение и первой бросилась бежать.
Остальные молча последовали за ней. «Даже дед. и тот стал осторожно взбираться по ступенькам». — отметил про себя Эрни.
Окно на площадке третьего этажа, выходившее на улицу, было закрыто. Эрни пролез между ногами деда как раз в тот момент, когда на перекрестке показалась колонна штурмовиков. Их песня резко ударила в стекла, а шаги, казалось, загудели по плиткам лестничной площадки. Кожаные сапоги, широкие пояса, сверкающие на солнце пряжки, коротко остриженные головы — с высоты третьего этажа колонна походила на безобидное трескучее насекомое, ползущее по залитой солнцем улице. Когда колонна поравнялась с домом, песня замерла, и в горячий воздух взвилась другая мелодия, хорошо знакомая всем Леви. Но все же услышав ее, они задрожали.
«Лишь только брызнет кровь еврейская из-под ножа…»
— Раз-два! Раз-два! — командовал начальник колонны.
«Душа поет, и восторгается душа!..»
— Раз-два!
Колонна свернула на улицу Бургомистров, и от нее остался лишь затихающий гул, слуховая галлюцинация.
— Какие они страшные! — жалобно сказала барышня Блюменталь. — Даже…
— Ну, хватит, — перебила ее Муттер Юдифь, — нечего об этом вспоминать! Теперь нужно поторапливаться, мы опаздываем.
— Я не хочу туда идти! — заныл Яков.