Следующей жертвой стала бабочка… Редко кто по-настоящему ценит бабочек. Там, где невежды усматривают недостатки, Эрни находил их особые достоинства: они вылупляются из гусеницы, и красота их — пыльца, пыль. Бальтазар Клотц коллекционировал бабочек. Он ходил по полям с сачком, ловил их, потом прикалывал булавкой, всаживая ее прямо в то место, где сердце, и заспиртовывал. Комната Бальтазара Клотца была наполнена хрупкими трофеями. Под увеличительным стеклом крылышки у них казались особенно красивыми и живыми. Эрни охотно ловил бы бабочек: любоваться ими — одно удовольствие, но их никак нельзя поймать, не повредив крылышки и золотую пыльцу. Поэтому он лишь тихонько, как индеец, подкрадывался к этому чуду: и любовался им до тех пор, пока бабочке не заблагорассудится упорхнуть. В такие минуты Эрни стоял совершенно неподвижно, и бабочки спокойно летали вокруг него, даже садились на голову, на пальцы, и тогда можно было подумать, что на руках у него перстни необыкновенной, красоты.

Та, которую он только что раздавил, оказалась махаоном. Ее крылья напоминали узор из цветных стекол. В народе этот вид бабочек называют: большой хвостонос, потому что огромные крылья у махаона имеют отростки сантиметра в два длиной, и он летает величественно и плавно, как хищник.

Махаон уселся на фиалку, и Эрни накрыл его еще влажным носовым платком. Затем, не отнимая платка, сорвал цветок с бабочкой и растер в своих уже засаленных ладонях. За махаоном последовали стрекоза, огромная саранча, жук-навозник, крохотная бабочка с перламутровыми крылышками, еще бабочки, еще стрекозы, еще кузнечики… Эрни Леви носился по лугу, размахивая перепачканными руками…

Наконец он устал. С каждым разом все труднее давалась ему смерть насекомого. С каждой смертью в него входило новое месиво, и теперь живот был набит им, потому что раздавленные насекомые стали его внутренностями. С тяжелым сердцем растянулся Эрни на земле, закрыл глаза и положил руки ладонями в траву. Живот распластался во все стороны. Веки пропускают свет, но это не мешает жертвам кишеть под ними. В уши лезет жужжание тысяч живых существ, оно пробирается во внутренности, где еще мучаются бабочки вместе с другими насекомыми. А на траве лежат мертвые ладони.

Эрни открыл глаза. На голубом фоне каждую секунду меняется черный узор: небо полно птицами. Вскоре эту картину перечеркнули высокие травы. Эрни начал следить за одной птицей, надеясь вместе с ней подняться ввысь. Но птицы продолжали высокомерно летать, не обращая внимания на его взгляд, и пространство между ними и Эрни не уменьшалось. Как посмел он, жалкая букашка со страшным месивом в животе, возмечтать о таких высотах, которые даже и Праведникам были недоступны? «Никогда я не был Праведником — всегда был ничтожеством». При этой мысли, уткнувшись лицом в землю, он издал крик — первый, с тех пор как остался один, — и сам удивился тому, что глаза остались сухими. Целых полчаса кричал он, уткнувшись в землю. Казалось, он зовет кого-то, кто находится далеко-далеко, кто зарыт в землю и от кого он ждет отклика. Но его крик только усугублял тишину, и в животе продолжало копошиться месиво. Рот набился землей и травой. Наконец, он понял, что ему не дождаться ответа, потому что его зов исходит из пустоты: он не слышен Богу. Вот когда почувствовал мальчик по имени Эрни Леви, что его тело ему в тягость, и решил от него избавиться.

Тяжелым, медленным шагом, волоча ноги по земле, поплелся он к берегу, чтобы совершить предсмертное омовение. Бесконечный хор всего живого на земле больше не беспокоил его, и, раздвигая травы, он боролся только с лицом Ильзы. Скалу Вотана он обогнул совершенно равнодушно. Месиво настолько пристало к рукам, что пришлось песком оттирать его от ладоней, выковыривать из-под ногтей, соскребать с пальцев. Головка какого-то насекомого еще осталась на рукаве школьного халата. Внимательно присмотревшись, он узнал глаза махаона и его благородные усики. «Вот и твою судьбу Бог взял в свои руки», — подумал он. Когда вода успокоилась, он наклонился и всмотрелся в свое отражение. Сначала оно было расплывчатым, а когда выровнялось, с ресниц упали две капли, покатились по складкам у рта, и лицо исчезло. «Слезы льются сами по себе, я не плачу», — подумал Эрни. Когда же ноги отправились в путь, перешли мост и вышли на городское шоссе, он подумал: «Колени у меня дрожат, но мне самому не страшно».

Он с трудом узнал Ригенштрассе. Улица как улица, и люди ходят на двух ногах. Некоторые при виде его останавливаются (особенно женщины), но он не смотрел на них. Так же едва подумал он и о тех, кого заметил в кухне, войдя в дом с черного хода; оттуда слышались какие-то отзвуки человеческих голосов, но связь с семейством Леви, с этим сердцем теперь уже мертвого для него мира, порвалась настолько окончательно, что ему и в голову не пришло попрощаться с кем-нибудь из родных: всякие прощания — это все уже в прошлом.

И все же на середине лестницы ноги так постыдно задрожали, что ему пришлось ухватиться за перила. «Кто посмел сказать, что ты боишься? Кто посмел такое сказать?» — твердил он вполголоса.

Но вот уже грозным существом перед ним встала тяжелая чердачная дверь, обитая железом.

Скрипнули петли. (Эрни испугался, как бы их предательская жалоба не дошла до кухни). Он распахнул двери, но отступил перед навалившейся на него темнотой. Вроде даже убежать захотелось, потому что темнота, вдруг став жидкой, накатила на него, как морская волна. Наконец, сероватая чернота слилась с тусклым светом лестничной площадки, и из этого мутного Марева выступила веревка с повешенной на ней голой куклой (Мориц с товарищами играли в казнь Адольфа Гитлера, которого изображала эта кукла с нарисованными карандашом усами. Но Эрни показалось, что ее лицо напоминает не фюрера, а Ильзу, и он почувствовал легкое удовлетворение).

Потом проглянули сложенные рядами черепицы со сверкающими, как черные зубы, краями, потом выступила куча известки, потом бечевки, сломанные стулья, бывший обеденный стол (после рождения братьев и сестер Эрни он оказался слишком мал), плюшевый медвежонок без головы, тазы с пасхальной посудой — словом, весь чердак. Эрни вошел.

Как раз в этот момент из окошка полился свет, настолько похожий на теплую желтую пыль, что, казалось, от него першит в горле.

Намереваясь пододвинуть стул к окошку, мальчик решительно приподнял его за спинку и почувствовал, что от этого прикосновения стул ожил: он ударил его ножкой по колену. Без особой уверенности Эрни влез на драчуна, дотянулся до окошка, раскрыл его до отказа и, ухватившись за раму, подтянулся на руках. Мастером в спортивных упражнениях он себя не считал, но ему представлялось вполне разумным и справедливым, что сегодня, в силу исключительных обстоятельств, тело будет беспрекословно подчиняться его воле. Однако едва он повис на руках, как оконная створка прищемила ему пальцы, они не выдержали и разжались. К счастью, он упал на пол и, уже сидя в пыли, пришел к заключению, что система мироздания, не рассчитанная на его несчастье, не хочет помогать ему.