— И не разберешь, этот на фронт или с фронта!

Кто-то на нее шикнул, и она замолчала. Эрни улыбнулся.

Зайдя снова в бистро напротив Северного вокзала, он сел за тот же самый столик, где так недавно мысленно прощался с отцом и братом.

Он потрогал столик, которого касались короткие толстые пальцы Морица. Хозяйка принесла ему бумагу с ручкой и сказала:

— Ну, что, фронтовик, подружке перед отъездом пишем?

— А как же, военному иначе нельзя, верно? — сказал Эрни не то с немецким, не то с еврейским акцентом.

Он принялся писать, но, увидев, какие корявые буквы выходят из-под дрожащего пера, разорвал начатое письмо. Совладав со своей рукой, он начал писать снова, но опять безуспешно: мысли разбегались в разные стороны. Пришлось начинать в третий раз. Аккуратно выводя каждую букву и старательно подавляя в себе каждый душевный порыв, он, наконец, написал свое послание: “Дорогие папа и мама, дорогие дедушка и бабушка, дорогие братья и сестрички. Вот я снова вас огорчаю… Когда вы получите это письмо, я уже буду во французской казарме. Не спрашивайте, как это получилось, не задавайте никаких вопросов. Мориц и папа знают, что утром у меня закружилась голова. Когда мне стало лучше, я решил немного пройтись и случайно попал в казарму. Там и пришла мне в голову эта безумная мысль. А потом было уже поздно. Напрасно умолял я генерала вернуть мне мое заявление — документ уже был подписан. Конечно, это безумие, поэтому задавать вопросы бесполезно: что может сказать человек, совершивший безумный поступок? Не волнуйтесь. Вы прекрасно знаете, что я вас всех люблю и мне больно с вами расставаться. Не говорите: “Эрни нас не любил”. Я думаю, что решил пойти на фронт, потому что хочу рассчитаться за все, что немцы со мной сделали. Но ты, дедушка, не волнуйся: я всегда буду помнить, что передо мной люди. Кстати, я записался в санитары, так что буду носить не винтовку, а людей. Не забудьте вернуть мадемуазель Голде Фишер томик стихов Бялика. Извинитесь перед ней за меня: на тридцать восьмой странице я случайно загнул уголок. Теперь, дорогой дедушка, несколько слов тебе лично. Я знаю, сколько страданий причинил вам, начиная с той самой истории с дочкой лавочника. Но мне часто кажется, что не столько во мне зла, сколько бед я натворил. Послушайте, давайте лучше поговорим о чем-нибудь веселеньком: что слышно о войне? Извините меня за эту шутку — иногда полезно хоть немножко посмеяться. Крепко-крепко обнимаю вас и еще раз прошу прощения. Ваш любящий сын, внук и брат Эрни.

P.S. В этом конверте вы найдете восемь сертификатов, подписанных секретарем мэрии. У каждого из вас будет доказательство, что его сын или внук или брат пошел добровольцем во французскую армию, а значит, и каждый из вас тем самым стал немножко французом. Смотрите, не потеряйте их, чтобы вас не отправили в концентрационный лагерь. Хоть один раз да послужит зло во благо. Все равно безумный шаг уже сделан и изменить ничего нельзя, так пусть хоть с вами ничего не случится. Пусть я хоть немножко искуплю свою вину перед вами за то страдание, которое причинил вам сегодня. Ничего больше сделать я не могу — документ уже подписан. Любящий вас Эрни”.

Уже через день после не слишком блистательного вступления в ряды французской армии Эрни трезво оценил свое положение и 429-м пехотном полку, сформированном из иностранцев. Сержанты родом из Дрездена и Берлина бросали на него раздраженные взгляды, а лейтенант, сучковатый, как виноградная лоза в его родной Бургундии, грубо предупредил своих подчиненных, что чужакам не удастся его провести, прикрывшись трехцветным знаменем: пусть лучше как следует держат строй и вообще казарма лишается увольнительных до следующего распоряжения.

По примеру колониальных войск 429 иностранный пехотный полк в полном порядке отправился на поле брани. В перерывах между боями Эрни стоически бил в барабан в полковом оркестре. Не все музыканты были санитарами, как он понял, но все санитары обязательно играли на каком-либо инструменте. Этим странным маем сорокового года на Арденский фронт к Эрни пришло известие о том, что его сестры, братья, родители, дедушка, Муттер Юдифь: — словом, вся семья интернирована. Сосед из Парижа сообщил. Он очень красочно описал, как это было тягостно и печально.

Тем более, продолжал он? что это была чистая игра случая. По правде говоря, нужно было выполнить постановление, а тут как раз под руку попалось семейство Леви. Эрни, однако, должен согласиться, что по логике вещей хоть немецкие евреи и остаются евреями, они все же не перестают быть немцами, а по французскому обычаю, и т. д. и т. д. Потом пришло письмо от отца. Не столь рассудительное. О лагере в Гюре упоминалось очень сдержанно, но Эрни по логике вещей из него заключил, что иногда французские обычаи не уступают немецким традициям. Поэтому он вполне согласился с последней фразой господина Леви-отца, гласившей: “Невозможно быть евреем”.

Письмо из Гюра необычайно заинтересовало капитана, который любил вскрывать корреспонденцию своих иностранных подчиненных.

— Либо это шифровка, либо это по-китайски! — заявил он, отчаявшись что-либо понять.

— Это не шифровка и не по-китайски, а на иврите, господин капитан, — ответил Эрни как ни в чем не бывало.

Капитан диву дался, засыпал Эрни вопросами и. наконец, сказал, что письмо требует перевода. К счастью, в подразделении у Росиньоля оказался свой еврей. Его нашли, и он в основном подтвердил содержание, изложенное самим Эрни.

— Однако, господин майор, — уточнил второй ивритоязычный солдат, — тут есть один пункт, один маленький пунктик…

— Не может быть маленьких пунктиков, когда речь идет об интересах Франции! Говорите все. солдат! — торжественно воскликнул офицер.

— Видите ли, господин генерал, — с волнением начал ивритоязычный солдат. — Слово “хемда” лучше переводить не как “деликатность”, а как…

Яркая речь капитана, блиставшая исконными французскими словами, положила конец этим лингвистическим откровениям.