— Полагаю, — сказал он наконец, — мне понятно, о чем вы говорите. Только, как это ни дико, у меня совершенно выпало из памяти, что в своей откровенности с вами я зашел так далеко.

— Наверное, потому, что очень многих посвящали в это?

— Никого не посвящал. Ни единой души с тех пор.

— Значит, я одна знаю?

— Одна на целом свете.

— Я тоже никому не говорила, — с живостью подхватила она. — Никому, никому не рассказывала о вас. — И так на него посмотрела, что он безоговорочно ей поверил. Они обменялись взглядом, не оставлявшим сомнений. — И никому не расскажу.

Горячность ее тона, даже немного чрезмерная, совсем его успокоила: о насмешке нет и речи. И вообще все это было еще неизведанным наслаждением — неизведанным до той минуты, пока Мэй Бартрем не оказалась причастной. Если нет привкуса иронии, значит, есть сочувствие, а его-то Марчер и был лишен долгие-долгие годы. И еще он подумал, что нынче уже не мог бы открыться ей, но, пожалуй, может извлечь утонченную радость из той давней случайной исповеди.

— И не рассказывайте, прошу вас. Нам больше никто не нужен.

— Ну, если не нужен вам, мне-то и подавно! — рассмеялась она. Затем спросила: — Значит, вы теперь чувствуете то же самое?

Интерес ее был подлинный, не признать этого он не мог, и принял как некое откровение. Столько лет он считал себя беспросветно одиноким, и вот, подумать только, это неправда! Не одинок и ни секунды не был одиноким с того самого дня, когда они вместе плыли по Неаполитанскому заливу! Одинока была она — так, глядя на нее, чувствовал Марчер, одинока из-за его постыдной неверности. Рассказать о том, о чем рассказал он, — это ведь равнозначно просьбе! И она в своем милосердии эту просьбу исполнила, а он даже не поблагодарил ее хотя бы мысленно, хотя бы ответной памятью сердца, если уж им не случилось снова встретиться! Попросил же он вначале только об одном: не поднимать его на смех. И она великодушно не высмеивала целых десять лет, не высмеивает и сейчас. В каком же он безмерном долгу у нее! Лишь поэтому ему необходимо уяснить себе, каким он тогда предстал перед ней.

— Но как все же я описал?…

— Свое ощущение? Ну, очень просто. Вы сказали, что с юных лет всеми фибрами чувствуете свою предназначенность для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже — ужасного, чудовищного, и что рано или поздно ваше недоброе предчувствие сбудется, в этом вы убеждены, и, быть может, то, что случится, сокрушит вас.

— По-вашему, это «очень просто»? — спросил Марчер.

Она на мгновение задумалась.

— Возможно, мне потому так показалось, что, когда вы говорили, я очень хорошо понимала вас.

— Понимали? — взволнованно переспросил он.

И снова она пристально и ласково посмотрела ему в глаза.

— Вы все так же убеждены?

— Бог мой! — беспомощно воскликнул он. У него не хватало слов.

— Значит, как бы это ни назвать, пока что оно не произошло, — уточнила она.

Уже безоговорочно сдавшись, он покачал головой.

— Пока не произошло. Только поймите: я вовсе не должен что-то сделать, совершить, чем-то отличиться, заслужить восхищение. Пусть я осел, но не до такой же степени. А жаль: мне, безусловно, было бы легче.

— Значит, должны что-то претерпеть, так я вас поняла?

— Скажем, должен ждать, встретить лицом к лицу, увидеть, как оно вломится в мою жизнь и, кто знает, навеки уничтожит мое сознание или даже меня самого, а возможно, только все перевернет, подрубит под корень мой сегодняшний мир и предоставит мне расхлебывать последствия, любые последствия.

Она напряженно слушала, глаза ее блестели, но насмешки в них по-прежнему не было.

— А чувство, которое вы описали сейчас, не может быть ожиданием или даже обычной для многих боязнью любви?

Марчер задумался.

— Вы и тогда спрашивали меня об этом?

— Нет, тогда я еще не чувствовала себя с вами так непринужденно. А сейчас мне вдруг пришло это в голову.

— Не могло не прийти, — помолчав, сказал он. — Не могло не приходить в голову и мне. Вполне вероятно, что только это и припасено для меня в будущем. Но, понимаете ли, какая штука, — продолжал он, — будь это так, я уже знал бы.

— Потому что уже любили? — И когда он молча поглядел на нее, продолжала: — Любили, и любовь оказалась вовсе не таким крутым поворотом, не таким огромным событием?

— Да вот, я перед вами. Она меня не сокрушила.

— Значит, это была не любовь.

— Как вам сказать… Мне по крайней мере казалось, что любовь. Я так считал, считаю и поныне. Это было приятно, чудесно, мучительно, — объяснил он. — Но не сверхобычно. Не то событие, которое ждет меня.

— Вы хотите чего-то исключительно вашего, такого, чего ни с кем не случается, никогда не случалось?

— Не в том дело, чего «хочу» я. Видит бог, я не хочу ничего. Дело в недобром предчувствии — оно держит меня за горло, оно во мне.