– Ну, я так не думаю. Это может быть просто неспровоцированное оскорбление, анонимное, ничего не доказывающее. Гибель Эдвина и проще и сложнее. Как всякое убийство. Но полиция может увидеть в этом мотив, и для нас с тобой это было бы очень удобно. Я начинаю жалеть, что не оставила его на месте.

Стелла уже натянула сапожки и собралась уходить.

– Ты знаешь, кто его убил, правда? – спросила Анджела Фоули.

– Тебя шокирует, что я не поспешила сломя голову довериться этому красавцу коммандеру?

Анджела прошептала:

– Что ты собираешься делать?

– Ничего. У меня нет доказательств. Пусть полицейские сами делают работу, за которую они деньги получают. Мое гражданское сознание, возможно, было бы гораздо сильнее, когда б у нас существовала смертная казнь. Я не боюсь призраков повешенных преступников. Пусть себе стоят по углам моей кровати и воют хоть всю ночь, если им того хочется. Но я не могла бы жить… не могла бы работать, что для меня то же самое, зная, что посадила другого человека в тюрьму и к тому же пожизненно.

– Ну, на самом деле не пожизненно. Лет на десять.

– Я не вынесла бы и десяти дней. А сейчас я выйду пройтись. Ненадолго.

– Но, Стар, уже почти семь! Мы же собирались обедать.

– Жаркое не испортится.

Анджела Фоули молча смотрела, как подруга направляется к выходу. Потом спросила:

– Стар, а откуда ты узнала, что Эдвин заучивал свои показания накануне процесса?

– Если ты мне об этом не говорила, – а ты утверждаешь, что не говорила, – значит, я это сама придумала. Я не могла узнать об этом ни от кого другого. Так что давай лучше спишем это на творческое воображение. – Стелла уже взялась за ручку двери.

– Стар, не уходи сегодня! – крикнула Анджела. – Побудь со мной. Я боюсь.

– За себя или за меня?

– За нас обеих. Пожалуйста, не уходи. Только не сегодня. Стелла обернулась к ней. Улыбнулась и раскинула руки жестом, который можно было бы понять и как согласие, и как прощание. Послышалось завывание ветра, холодный воздух ворвался в распахнутую дверь. Потом Анджела услышала, как дверь захлопнулась: Стелла ушла.

– Господи, ну и мрачное же местечко!

Мэссингем захлопнул дверцу машины и не веря своим глазам огляделся вокруг. Ложбина, по которой они ехали в угасающем свете дня, подпрыгивая на неровной дороге, наконец закончилась у железного мостика над шлюзом, где грязно-серая, затхлая вода медленно, словно масло, сочилась меж высоких дамб. На другом берегу стояла развалившаяся паровая мельница викторианских времен, беспорядочные кучи кирпича высились у самой воды, сквозь полуразрушенную стену виднелось огромное чугунное колесо. Рядом с мельницей, ниже уровня воды, притулились два домика. За ними хмурые, израненные плугом, неогороженные поля уходили прямо в залитое багрянцем и пурпуром небо. Окаменелый скелет многие годы пролежавшего в болоте дуба, попавший под лемех плуга и выволоченный из торфяных глубин, подсыхал у дороги. Казалось, это искалеченное доисторическое животное вздымает обрубки конечностей к равнодушным небесам. Несмотря на то, что последние два дня было сухо и даже проглядывало солнце, все вокруг выглядело промокшим после многодневных дождей, палисадники раскисли и пропитались влагой, даже стволы редких чахлых деревьев, казалось, размокли в волокнистую массу. Похоже было, что на эту землю никогда не падали солнечные лучи. Когда шаги их зазвенели по железному мостику, откуда-то с тревожным кряканьем поднялась одинокая утка, нарушив гнетущую тишину.

Только в одном из домов за закрытыми занавесями виден был свет, и они прошли мимо растрепанных ветром клумб с увядшими осенними ромашками к входной двери. Краска на двери облупилась, чугунный дверной молоток заклинило, так что Дэлглиш с трудом смог его приподнять. Несколько минут после глухого, но требовательного стука в доме стояла тишина. Потом дверь отворилась.

Перед ними стояла безвкусно одетая женщина лет сорока, с мелкими чертами лица и бесцветными встревоженными глазами; ее неопрятные, соломенного цвета волосы были оттянуты назад со лба двумя гребенками. На ней было платье из кримплена в коричневую клетку, а поверх него – шерстяная кофта ярко-синего цвета. Увидев ее, Мэссингем инстинктивно сделал шаг назад, бормоча извинения, но Дэлглиш сказал:

– Миссис Микин? Мы из полиции. Можно войти?

Она не дала себе труда даже взглянуть на предъявленное ей удостоверение. Она вроде бы даже не удивилась. Не произнеся ни слова, она прижалась к стене, и они вошли в гостиную раньше хозяйки. Гостиная была маленькая, очень скромно обставленная, незахламленная и угнетающе опрятная. Воздух в ней пропитался промозглой сыростью. Электрический рефлектор-обогреватель с одним элементом был включен, а одинокая лампа без абажура, свисающая с потолка, давала резкий, но недостаточный для этой комнаты свет. Посреди гостиной стоял простой деревянный стол, вокруг него – четыре стула. Женщина явно собиралась приняться за ужин. На подносе остывала тарелка рыбных палочек с горкой картофельного пюре и зеленым горошком. Рядом с подносом – неоткрытая картонка с яблочным тортом.

– Простите, что мы помешали вам поесть. Может быть, вы хотите отнести все это на кухню, чтобы не остыло?

Она покачала головой и жестом предложила им сесть. Они уселись вокруг стола, словно трое картежников. Поднос с ужином остался стоять между ними. Горошек исходил зеленоватой жидкостью, в которой медленно застывали рыбные палочки. Невозможно было поверить, что такое незначительное количество еды могло издавать столь мощный запах. Через несколько секунд, словно вдруг осознав это, женщина толчком отодвинула поднос в сторону. Дэлглиш достал фотографию Дойла и через стол протянул ей, сказав: