– Очень приятно.

Он ответил столь же любезно:

– Мне тоже.

Дин просто не могла удержаться и спросила, не успев даже отдать свое пальто Барбаре:

– Доктор, вы можете нам помочь? Если нет, то я не буду отнимать у вас время.

Деннинг кивнул, понимая ее чувства.

– Думаю, могу. Проходите, пожалуйста, и присаживайтесь. Лесли и Дин сели на мягкий диван в гостиной, а доктор с женой устроились напротив них на другом диване. Они немного поговорили о том, какой у Деннингов милый дом, как своеобразно смотрятся китайский шкафчик и обеденный столик, как давно Барбара коллекционирует фарфоровые статуэтки, а потом поговорили о работе в средствах массовой информации и об их влиянии на формирование общественного мнения, после чего наконец подошли к главной теме сегодняшнего вечера.

– Насколько я понял, вы сделали один сюжет на интересующую нас тему, сказал Деннинг.

Лесли и Дин одновременно поморщились при этом воспоминании.

– За счет Дин, несомненно, – ответила Лесли.

– Вы видели его? – спросила Дин.

– Мне Барбара рассказывала.

– Это была ужасная неудача, – сказала Лесли. – Она едва не поссорила нас.

– Макс до сих пор расстраивается. И никому больше не хочет верить, сказала Дин.

Деннинг подался вперед с озабоченным видом.

– Тогда... позвольте спросить... каковы гарантии того, что информация, которой я располагаю, не будет также использована не должным образом?

Все – даже Дин – посмотрели на Лесли, ожидая ответа на этот серьезный вопрос. Лесли заранее решила быть предельно откровенной.

– Ммм... положа руку на сердце... учитывая нынешнюю обстановку в отделе новостей, я не особо рассчитываю на то, что эта информация будет использована должным образом или даже вообще замечена. – Потом она поспешно добавила: – И мы с Дин говорили о том, необходимо ли предать все случившееся гласности и имеет ли это для нас значение или нет. И мы пришли к единому мнению, что в действительности это не имеет значения. Я хочу сказать... одно время я считала историю Энни хорошим материалом для сюжета. Потом, когда сюжет вышел в эфир, я горько пожалела об этом. Вероятно, если картина достаточно прояснится и обстановка на телевидении станет нормальной, впоследствии мы сможем сделать что-нибудь по данной теме, но сейчас нас интересует другое. По-настоящему меня сейчас интересуют Дин с Максом. Мы начали с ними одно дело, и я хочу довести его до конца. – Она взглянула на Дин, передавая ей слово. Теперь заговорила Дин:

– Доктор Деннинг, мы с мужем должны жить своей жизнью, растить наших детей и заниматься нашими делами – итак будет всегда, независимо от того, покажут нас когда-нибудь по телевидению или нет. Мы потеряли дочь и хотим знать почему. Если никто, кроме нас, никогда не узнает о том, что с ней случилось, то по крайней мере мы будем знать. Именно этого мы и хотим – на худой конец.

Казалось, доктор Деннинг был удовлетворен услышанным, хотя все еще сохранял обеспокоенный вид.

– Очень трудно заставить людей видеть действительность в истинном свете, правда? Лесли кивнула.

– Безусловно. Все мы сталкиваемся с этой трудностью. Даже самый беспристрастный репортаж не удовлетворит пристрастного зрителя – и порой ты не можешь выиграть, что бы ты ни делал.

Деннинг рассмеялся.

– Ну, профессия медика – не исключение, позвольте вам сказать. Предположительно мы должны быть объективными профессионалами, опирающимися единственно на опыт, но и мы не застрахованы от предвзятости. Некоторые вещи мы хотим знать, а некоторые – нет. Некоторые факты наши коллеги признают, а некоторые признавать не желают. Одним из условий выживания для представителя нашей профессии является умение правильно обращаться с особого рода информацией. Таковы правила.

– Как, например... – решилась Лесли.

– О неудачных абортах говорить не принято. О своих коллегах, делающих тайные аборты в клиниках, говорить не принято. О неспециалистах, делающих аборты вместо опоздавшего на операцию специалиста, говорить не принято. О рецептах, выписанных неспециалистами на бланках, заранее заверенных подписью специалиста, который вообще отсутствовал на рабочем месте, говорить не принято. Об антисанитарных условиях, преступной поспешности при проведении операций, о мелких нестыковках там и сям, которые допускаются ради экономии времени и увеличения заработка, говорить не принято. – Теперь голос Деннинга звучал расстроено. – Потому что если ты начинаешь говорить об этом, ты превращаешься в противника абортов. Ты заклеймен. Ты проводишь неправильную политику. И ты больше не входишь в круг уважаемых профессионалов. – Он посмотрел на Лесли внезапно заблестевшими глазами. – И знаете, вот сейчас, когда я сижу здесь и разговариваю с репортером – с репортером! – я чувствую себя в полной безопасности. Я знаю, что могу рассказать вам множество леденящих душу историй, одну за другой, но вы не станете предавать их гласности, а если попытаетесь... что ж, мы уже видели, чем кончаются подобные попытки.

Несколько мгновений Лесли молчала, не находя ответа. Потом наконец ответила, очень тихо:

– В настоящее время не могу не согласиться с вами.

– Одним словом, – со вздохом заключил Деннинг, – все мы сели на поезд своей профессии, и он везет нас куда хочет – и мы подчиняемся правилам, поскольку не хотим, чтобы нас вышвырнули прочь.

– Как, например, вас? Деннинг кивнул.

– Да. Вы знаете, сколько связанных с абортами случаев ежемесячно проходит через больницу «Вестлэнд Мемориал»?

– Сколько?

Деннинг пожал плечами.

– Не знаю. Никто не знает. Спросите в архиве – и вам ответят пустым взглядом. Поройтесь в историях болезни – и вы обнаружите там туманные записи. Таков заведенный в больнице порядок, и вы либо подчиняетесь ему, либо долго там не задерживаетесь. – Он немного помолчал, пытаясь справиться с волнением, а потом сказал Дин: – Насколько мне известно из личного опыта и из того, что я видел на отделении патологоанатомии, ваша дочь Энни была лишь одной из множества за последние несколько лет.