— Ты что, какой-нибудь своеобразный мазохист?

— О, извини, нет.

— А у меня нет никаких склонностей к садизму. Я предпочитаю, чтобы мы не сближались.

— Но это и в самом деле не так уж страшно, Дик.

— Врешь. Ты не выносишь этого излучения так же, как и остальные. Скажем, меня точит проказа. Если у тебя извращение и тяга к прокаженным, то я очень тебе сочувствую, но не подходи близко. Видишь ли, меня мучит вид кого-либо страдающего по моей вине. Роулинг остановился:

— Ну, если ты так считаешь… Послушай, Дик, я не хочу тебя беспокоить. Я только предлагаю сочувствие и помощь. Может, я делаю это так, что тебя нервирует… ну, скажи, и я попробую по-иному. Ведь у меня нет никакой цели, чтобы все усложнять.

— Это звучит невразумительно, парень. Собственно, чего ты от меня хочешь?

— Ничего.

— Тогда зачем морочишь голову?

— Ты же человек и давно находишься здесь в одиночестве. С моей стороны это естественно, что я хочу поддерживать с тобой отношения, хотя бы сейчас. Или это звучит глупо?

Мюллер пожал плечами:

— Из тебя неважный товарищ, — сказал он. — Лучше бы ты со своими благородными порывами шел себе прочь. Нет способа мне помочь, Нэд. Ты можешь только бередить мои раны, напоминая все, чего уже нет, или, более того, — чего я уже не знаю. — Мюллер, снова холодный и отстраненный, смотрел мимо Роулинга туда, где прыгали по стенам тени зверьков. Мюллеру хотелось есть, и пришла пора охоты для ужина. И он закончил сухо: — Сынок, я, кажется, снова теряю терпение. Самое время тебе уходить.

— Хорошо. Но можно мне возвратиться завтра?

— Кто знает. Кто знает.

На этот раз улыбка юноши была искренней:

— Спасибо, что ты согласился со мной побеседовать, Дик. До свиданья.

В неспокойном мерцании лун Роулинг покинул сектор А. Голос мозга вел его той же трассой, при этом в самых опасных местах на указания мозга накладывался голое Боудмена.

— Начало положено хорошее, — произнес Боудмен. — Уже плюс, что он вообще вступил в контакт. Как ты себя чувствуешь?

— Паршиво, Чарльз.

— Оттого, что был так близко от него?

— Оттого, что вел себя, как свинья.

— Не казнись, Нэд. Если каждый раз перед выходом туда мне придется читать тебе наставления…

— Я выполню свое задание, — прервал его Роулинг. — Но оно может мне не нравиться.

Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая при неловком шаге швырнула бы в пропасть. Какой-то зверек с зубами вампира заржал так, словно издевался. По другую сторону плиты Роулинг толкнул стену в определенном месте, и она расступилась. Вступил в сектор Б. Посмотрев вверх, увидел над притолокой щель, которая явно была видеофоном. На всякий случай улыбнулся щели — вдруг Мюллер наблюдает за его возвращением?

«Теперь я понимаю, — подумал Роулинг, — почему Мюллер решил уйти от людей. Я на его месте сделал бы то же самое, а, может, и похуже. Из-за дела с гидранами Мюллер получил душевную травму, и это в эпоху, когда ущербность, достойная жалости, относится к пережиткам прошлого. Попросту, считается преступлением против эстетики отсутствие конечности, глаза или носа. Эти недостатки легко исправить и хотя бы из чувства ответственности перед близкими подвергнуться переделке, пройти всякие хлопотные процедуры. Щеголять перед людьми своим увечьем — явление, безусловно, антисоциальное.

Но ни один специалист по пластическим операциям не возьмется устранить недостаток Мюллера. Такому калеке остается одно: удалиться от общества. Более слабый, возможно, выбрал бы смерть. Мюллер выбрал изгнание».

Роулинг еще весь дрожал после своего непосредственного контакта с Мюллером. Ведь целую минуту он воспринимал рассеянное, обволакивающее излучение невольных проявлений личности. Эти волны, хлещущие из глубин человеческой души, вызывали чувства угрозы и депрессии.

То, чем гид раны одарили Мюллера, не было даром телепатии. Он не мог «читать» мысли и мысли передавать. Из него самопроизвольно просачивалась личность: поток самой дикой жалости, река тоски и отчаяния, всевозможнейшая душевная нечисть. И он не мог это удержать. В ту быстро прошедшую, но долгую, как вечность, минуту Роулинг был всем этим захлестнут, а до этого и после его окутывала туманная, беспредметная жалость.

Но он переживал это по-своему. Печаль Мюллера стала печалью его личной, но облеклась в осознание тех кар, которые изобрел Космос для своих обитателей. И Роулинг почувствовал диссонансы всех созданий: обманутые надежды, отвергнутую любовь, резкие слова, нерастраченное сочувствие, голод, алчность и жажду, нож зависти, кислоту разочарований, ядовитое жало времени, гибель маленьких насекомых зимой, слезы божьих созданий. Познал он тогда старение, немочь, ярость, беспомощность, одиночество, опустошенность, пренебрежение собою и обман. И услыхал немой вопль космического гнева.

«Неужели мы все таковы? — задал себе Роулинг вопрос. — И все передаем то же, что и Мюллер, — и я, и Боудмен, и мама, и та девушка, которую я любил когда-то? И все, бродящие по свету, посылают такие сигналы, которые мы не принимаем из-за различной частоты волн. Это же настоящее счастье, что не принимаем. Чересчур больно было бы постоянно слышать эту жуткую песнь».

Боудмен произнес:

— Очнись, Нэд. Перестань размышлять и следи, чтобы тебя что-нибудь не угробило. Ты уже в секторе Ц.