Шрифт:
— Так вот у нас, — сказал Соболь, — если начинают вспоминать старину, обязательно заведут речь про то, как через реку Малик, по-здешнему Край, некогда хлынули на нашу землю враги. Степные кочевники из Халисуна. Были их, сказывают, неисчислимые тьмы, такие, что солнце над Саккаремом померкло аж на двести лет…
Благородный Зелхат, с которым по молодости я был немного знаком, объяснял нашествие засухой и смертельным голодом, постигшими в тот год Халисун. Он говорил, кочевники ринулись через Край, потому что спасали от смерти своих детей. И дрались отчаянно, так, что не нашлось силы, способной их удержать. Саккарем пал, и уже наши дети остались без пищи и крова, потому что халисунцы нас обобрали до нитки. Зелхат говорил, что на самом деле земля была способна прокормить и тех и других, но не мне об этом судить. Для нас, саккаремцев, это была чёрная напасть, в одну осень выкосившая половину страны, а кто уцелел, оказались у завоевателей в рабстве. Я тебе даже так скажу: сколько веков минуло, вроде всё давно улеглось, а вот написал Зелхат в книге, будто халисунцев не злобная кровь погнала через Малик, а голод и страх, — и шад Менучер немедля решил, что старик его первому готов был продать, кто только заплатит. Это всё я к тому, что память о тех временах у нас по сию пору больная.
Чёрный дым накатился на солнечный лик Саккаремская кровь обагрила Малик Погибают сады, погибают стада — Из-за Края на землю явилась беда. У беременной бабы распорот живот. По кровавой реке колыбелька плывёт…Соболь вдруг поперхнулся, как будто в горло что-то попало. Пока он откашливался, Бусый успел люто пожалеть, что не родился много столетий назад в далёкой стране Саккарем. Уж он точно оборонил бы непраздную жёнку. Сделал так, чтобы не качалась на багровых от пожара волнах сиротская зыбка. «Хотя… Ведь во мне кровь дедушки Соболя, а значит, и нашего далёкого предка, который жил в те времена! Стало быть, частица меня в самом деле резалась с халисунцами и отстояла ту бабу, а сказитель всё выдумал, чтобы было страшней…»
И хотя земная и трезвая часть его разума внятно подсказывала, что дело скорее всего завершилось бы, как в той деревне Сынов Леса, разорённой Мавутичами, — Бусый яростно отвергал её доводы и всей силой души не желал верить.
А старинную саккаремскую песню вдруг продолжил… Ульгеш:
Мы для горькой неволи рождались на свет, Но на всякую силу найдётся ответ! Пусть огонь до поры и укрыла зола, Не навек воцарилась жестокая мгла. И настала пора, и в кромешной ночи Серебром полыхнули святые мечи…Бусый распахнул рот что-то сказать… да так и позабыл снова закрыть. Даже Соболь удивлённо поднял брови:
— Ты что, слышал нашу песню, малец? Ты бывал в Саккареме?
Ульгеш развёл руками:
— Я был в Саккареме, но совсем младенцем и ничего не запомнил. Мне эту песню наставник Аканума из книги читал… Книга та — о державе Саккаремской и сопредельных народах. Сам я её не одолел ещё… Если хочешь, возьми!
Соболь отрицательно покачал головой:
— Я не выучился читать, малыш. Начинал однажды, но не до того стало… А потом — и так обошёлся.
«Дедушка обошёлся, а я куда лезу? — окоротил сам себя Бусый, уже начинавший видеть в каждой трещине коры аррантские закорючки из „Удивительных странствий". — И мне незачем…»
— Так вот, — сказал Соболь. — Ты, Ульгеш, сейчас помянул серебряные мечи, а я, так уж вышло, в руках один из них сподобился подержать. Но давайте-ка обо всём по порядку…
Двести лет халисунцы держали нас на коленях, но потом Саккарем всё-таки поднялся. И повёл его человек, которого звали Курлан. Кто-то числит его род от прежних шадов Саккарема, Другие считают Курлана просто благородным и даровитым вельможей, а третьи — то ли родным, то ли приемным сыном простого пастуха, но это неважно. Важно то, что потом люди назвали его шадом и святым покровителем Саккарема. А ещё он родил двенадцать сыновей и каждого вырастил воином и полководцем. Стали эти сыновья его руками и крыльями, стали стрелами и мечами страны.
Бились дети Курлана, себя не щадя… В одиночку выходили против сотен — и побеждали! На них глядя, вспоминали потомки рабов былую гордость и храбрость. Предков своих вспоминали, которые ни перед кем шею не гнули и никакую дань не платили. Снова от моря до гор пылал Саккарем, но теперь у нас была надежда. И вот — опять на реке Край — сошлись в великой битве наше и халисунское войско… Говорят, даже души убитых два века назад поднялись из земли и встали между живыми, чтобы искупить свой давний позор… И мы одержали победу, но в том бою великий Курлан лишился всех двенадцати сыновей, и горе выбелило его чёрную бороду.
Он тогда приказал похоронить своих детей вдоль границ державы Саккаремской. И вдоль Малика, и у пределов Вечной Степи, и в горах, и на морском берегу… С тем чтобы даже после смерти герои народ свой от врагов защищали. С какой бы из двенадцати сторон света не вздумали те нападать!
В могилы, как водится, и мечи были положены… Те самые, Богиней благословлённые, которыми храбрецы в последней битве рубились. Недаром в песне поётся, как их двести лет сокровенно ковали, так оно и было. Двести лет мы хранили тайны кузнечные, от стариков детям передавали, рук не покладая работали. И сумели вооружить героев своих мечами, как будто Небом дарованными.
Может, нынешним своим могуществом как раз и обязан Саккарем тем самым мечам… И процветает, ибо хранят его могилы братьев-героев, которых народ Стражами прозвал…
С самого начала могилы Стражей почитались священными. К ним ходили на поклонение, молились об урожае и мире, хворые просили исцеления, и бывало, что их надежды сбывались.
Но, так уж вышло, одни могилы оказались близ городов, другие — в безлюдной глуши, и, к стыду нашему, тропинки туда постепенно начали зарастать. Время не ведает жалости, и из двенадцати могил Стражей ныне известно лишь о девяти. Но это сейчас, а когда я служил в Горных Призраках, утраченными считались не три могилы, а целых четыре.