Шрифт:
– Ведь мы вроде порешили?..
– Потешился Орлов, хватит.
– Извольте объясниться, граф Кирила…
– Да, да, никого не оскорбляя…
Когда за громадным круглым столом поднялась внушительная фигура экс-гетмана, разговоры стихли.
– Изволю, господа сенаторы, объяснить. Все хорошо вы… пускай мы… порешили, да забыли ведь выписку из постановления о кулачных боях.
Он стоял над сидевшими в изумлении сенаторами, вроде и с одной рукой готовый биться на кулаки.
– Какие бои?..
– Кулачные?..
– …постановления?..
Сенаторы посмеивались, покачивали светлыми, русыми, каштановыми, вовсе черными париками – темень какая-то!
Но Разумовский без всякой темноты продолжал:
– В постановлении о кулачных боях, утвержденном нашим Сенатом, ясно сказано: «Лежачего не бить». Стыдитесь, господа сенаторы!
Под общий шум, вздохи, старческое кряхтение, ожидание скорого застолья – голосование отнесли на другой день…
Но ведь такой сенатский анекдот не мог удержаться в четырех, даже самых крепких, стенах. По всему Петербургу пошло-поехало!
И на другой день – перенести, излишних разговоров для… И на третий – поправки опять же для… На пятый… Десятый…
Пока Государыня, которой надоели анекдоты, своим негромким голосочком не прикрикнула:
– Делать им больше нечего!
Дела нашлись и без Григория Орлова.
В монастырь его не отправили, а направили в Первопрестольную, где разгоралась чума. А погаси-ка ты ее, любезный!
Орлов чуму погасил руками рогожских раскольников – за что им были дарованы земли за Рогожской заставой и свободное строительство своих церквей. А царскому пожарному – опять же от имени раскольников – подарено десять тысяч червонных.
Встречаясь с Екатериной, Разумовский мог ожидать как пересказа самого анекдота, так и его московского продолжения. Но Екатерина хранила странное молчание. Вроде как Григория Орлова уже и не существовало?
Из Дунайской армии как раз приехал «на поправку здравия» другой Григорий – Потемкин. Тоже богатырь великолепный и тоже участник последнего переворота – в чине унтер-офицера Конной гвардии. Десять лет пребывавший в тени своего счастливого тезки, он обнаружился лишь недавно… в чине генерал-поручика, знай наших! Может потому, что во время восхождения на трон Екатерины унтер-офицер был на третьестепенных ролях, не примеченный даже прозорливой княгиней Дашковой, не знал его и Разумовский. А обнаружив в образе героя Дунайской армии, как-то сразу сошелся с ним накоротке, хотя был постарше да и в звании большем. Не от грусти ли, что сей герой отбыл в армию, Екатерина опять выбрала в собеседники старого сотоварища. Понимай как знаешь! Ни единого дня не могла провести без него. А когда он заговаривал о Малороссии, на правах какой почти любимой сестры ужасалась:
– Кирилл Григорьевич, свет мой ясный! Как без вас жить-то буду? Вы смерти моей желаете, да?
Она, конечно, и сама не верила в свои слова. Но перед обедом почему бы и не посмеяться? В отсутствии одного Григория и другого – старый друг был как нельзя кстати. А после – вист, по десять рублей робер. С уходом царствования Елизаветы Петровны – ушел и досточтимый «фараон»; теперь вист, только вист. За которым можно лукаво вопросить:
– Слышал я, ваше величество, вы уже готовы были отправить в Шлиссельбург одного такого старого друга?
И получить, под шлепок карты, не менее лукавый ответ:
– Так и мне, для виста-то, пришлось бы туда идти. А ведь, чай, холодно там, Кирилл Григорьевич?
– Холодно. Помнится, мне довелось побывать в крепости… на предмет подыскания фатеры… даже с одной знатной дамой?
– Страсти какие! Даме-то чего там было делать?
– Может, тоже фатерку подыскивала…
– Граф Кирила! Не заговариваетесь ли?..
Имя Григория Орлова с уст этой женщины больше не слетало.
А гнев счастливо пропадал. И Екатерина вдруг сама приезжала на Мойку, как бы случайно, без эскорта. Всегда неожиданно и всегда без предупреждения. Но надо же – ливрейные слуги еще у подъезда склонялись в поклоне, навстречу выходил улыбающийся хозяин, в гостиной уже в полном параде был накрыт стол, и ей оставалось только удивляться:
– Кирилл Григорьевич, да как же вам удается узнавать о моих проделках?
– Уж так, Екатерина Алексеевна. Из почтительной любви к моей гостье.
Тоже слова, не обижающие слух. Не будешь же распространяться о том, что скороходы у него отменные, а на ее собственном каретном дворе дежурят еще гетманской выправки казачки…
Обед проходил в легких и веселых шутках, нагоняющих аппетит. Взаимной игривости предовольно, всегдашнего словоизлияния предостаточно, но о Малороссии?..
Даже на дому о ней не было ни слова.
VI
В 1775 году Двор отправился на целый год в Москву – для празднования Кючук-Кайнарджийского мира. Изгнанная за Дунай и оставившая всякие мысли о Крыме – Турция у ног Российского трона молила о пощаде. Это ль не победа!
Это ли не повод всему Петербургу двинуться в Москву? Зрелище грандиозное само по себе. Сенат, Синод, Адмиралтейство, военные ведомства, правительственные чиновники, многочисленные послы со своими посольствами, даже богатейшие купцы и заводчики, вроде братьев Демидовых, графы, князья, генералы, уцелевшие от старости фельдмаршалы – несть числа увешанным гербами каретам, сопровождающим их рыдванам, коляскам, грузовым телегам! Каждая карета тащила за собой обоз челяди и ломовых извозчиков, ибо со времен еще Петра Великого повелось, Елизаветой продолжилось: все возить за собой из столицы в столицу. Кресла, диваны, столы, зеркала, комоды, карликов, собачек, шубы и одеяла, иконы и люстры, столовое серебро и ночные горшки, даже провизию – будто Москва без хлебов сидела. Половина добра ломалась и терялась по дороге. Столы и комоды не влезали в московские двери – знали, что простенки выламывать будут, а все равно везли. Обочины Московского тракта были завалены брошенной утварью, колесами, оглоблями, искрошенным стеклом, поломанными экипажами и дохлыми лошадьми. Как казаки ходили в поход о дву-конь, так и чиновный Петербург поспешал, на перемену лошадей не надеясь. Где их наберешься для такой орды? Путевые станции брались штурмом, как при движении Дунайской армии, а порядка здесь было еще меньше, чем на военных дорогах. Ибо ни Румянцева, ни Потемкина во главе, один дурной крик: