Илли

Мифы рождаются вместе с народом, мифы живут и меняются вместе с народом, создавшим их, и, когда народ исчезает, растворяется в мутном потоке истории, уносится ветром меняющихся времен, все, что остается от народа, — это его мифы. В мифах тайная душа этноса. Но мифы — не только душа народа, не только оттиск его внутренней сущности.

Мифы рождаются вместе с народом, мифы живут и меняются вместе с народом, создавшим их, и, когда народ исчезает, растворяется в мутном потоке истории, уносится ветром меняющихся времен, все, что остается от народа, — это его мифы. В мифах тайная душа этноса. Герои, боги, мудрецы, размышления об устройстве Вселенной, нравственная оценка поступков действующих лиц — все это создает наиболее полное представление о народе, о том, как он видит мир, как чувствует свое в нем место.

Но мифы — не только душа народа, не только оттиск его внутренней сущности. Это еще и скелетная основа, каркас, на котором создается собственно нация. Существование мифов создает условие для трансляции во времени, причем в наиболее сильной, поэтической форме, жизненных установок и поведенческих стереотипов, отличающих одну нацию от другой. Можно сказать, что происхождение по крови в этом смысле вторично и менее существенно: человек становится принадлежащим к определенному этносу с того момента и настолько, с какого момента и насколько он принимает соответствующий миф.

По моему скромному мнению, в этом состоит, например, чудо образования нации “американцев” из совершенно разнородного этнического субстрата иммигрантов в североамериканских штатах. Думаю, что подобное происходило и при формировании всех остальных наций, однако нам труднее увидеть это ввиду временной удаленности процессов этногенеза.

Между тем формирование по крайней мере одной известной нам нации происходит в современный исторический период, практически на наших глазах. Это чеченский этнос. Становление нации идет в сложной, болезненной форме. Впрочем, нельзя сказать, что это редкость или исключение в этнической истории.

Мне уже приходилось писать, что чеченцы только сейчас формируются как нация, под давлением обстоятельств и окружения. Что это не продолжение старой истории, а возникновение нового субъекта межэтнических отношений. Но два года назад я еще не представлял себе, насколько нового…

Тот этнос, который формируется сейчас на территории Чечни из остатков чеченской народности, — совершенно и принципиально новая общность. При этом происходит все на фоне внешнего “роста национального самосознания”, под лозунгами “возрождения”, с пристрастным культивированием формальной народной культуры и, естественно, обозначается как логическое продолжение истории чеченцев. Новый этнос сохранил чеченский язык, некоторые элементы традиций и, конечно, самоназвание — “нохчи”. И все же это уже не чеченцы. Так же, как население современной Греции, именующее себя греками и говорящее на языке, близком к языку “Илиады”, — это все же не греки Эллады, не эллины. Такие “выверты” известны и широко распространены в истории народов.

Дело в изменении поведенческих стереотипов, нравственных установок и идеалов, в конечном итоге — в смерти старого мифа. В этом, погибшем мифе чеченец — свободный или мертвый. Гордый, независимый, не признающий формальных авторитетов, не приемлющий культов личности, отрицающий социальное неравенство. Вместе с тем, уважающий мудрость и старость, ценящий личную свободу другого, вдохновленный примером храбрости и самопожертвования.

Хочу напомнить, что я говорю все же о мифе, а не о реальном нравственном облике конкретных представителей этноса. В каждой народности есть свои герои, свои святые и свои трусы, свои предатели. И тем не менее миф закрепляет идеал, дает ориентиры в жизни и таким образом формирует наиболее общий портрет народного характера.

В современной Чечне изменились ориентиры. Если определять одним словом лейтмотив поведения и жизни погибших чеченцев, этим словом будет “борьба”. К определению лейтмотива поведения “новочеченцев” лучше всего подходит слово “приспособление”. Это разворот на сто восемьдесят градусов.

С точки зрения “живого вещества”, составлявшего старый этнос и теперь формирующего новый, это изменение стратегии выживания. У слов есть своя эмоциональная окраска, но я здесь не пытаюсь давать оценок, просто констатирую происходящее. Столетия непрерывного противостояния окружающему миру в попытках отстоять свою индивидуальность привели к осознанию того, что мир слишком силен и придется подстроиться под него, хотя бы притвориться, для того чтобы просто выжить. Мы не можем судить людей за то, что они хотят жить, а не умирать под бомбами за идеальные понятия “национального суверенитета”, “независимости” и прочего.

Я знаю, что мои суждения, всегда выглядящие парадоксальными, вызовут много возражений и, скорее, неприятие, чем осмысление, особенно в среде самих чеченцев (точнее — “новочеченцев”). Меня всегда упрекают в оторванности от национальной среды и в том, что мои тексты — это “экспортный” вариант чеченской литературы. Я такой же чеченский писатель, как Харуки Мураками, живущий в Америке и сочиняющий тексты на английском языке (хотя действие может происходить в Японии и с японцами), — писатель японский.

Действительно, с шестнадцати лет я живу в России, в Санкт-Петербурге. И если годы назад моя “внутренняя эмиграция” была просто жизненным фактом, то сейчас она стала скорее осознанным состоянием. Я не участвую, отстранен от происходящих в Чеченской республике процессов. Но именно эта внешняя отстраненность дает мне внутреннее погружение, как бы снова парадоксально это ни звучало.

Для меня многое в чеченской истории прояснила прочитанная недавно книга замечательного чеченского ученого и писателя Саламу Дауева. С некоторыми его выводами я не могу согласиться, в них я вижу новое издание старой конспирологической теории. И тем не менее от фактов, на которые он указывает, нельзя просто отмахнуться. С учетом этих фактов мои мысли приобретают форму следующей версии происходящего.