– Кто-нибудь вас слышал?

– Вы имеете в виду, может ли кто-то подтвердить мои слова? – Она покачала головой, похоже, нисколько не обеспокоенная тем, что ее алиби абсолютно ненадежно. – Музыкальная комната находится на отшибе в северо-восточном крыле. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь слышал. Если только там поблизости не оказалась вездесущая Элизабет – она обожает подглядывать и подслушивать под дверями. И похоже, весьма в этом преуспела.

Линли пропустил эту колкость мимо ушей.

– Кто еще был у стойки портье, когда вы вчера приехали?

Джоанна перебрала несколько освещенных огнем шелковистых прядок.

– Кроме Франчески, я никого не запомнила. – Она сдвинула брови, задумавшись. – Еще Джереми Винни. Он подошел к двери салона и сказал несколько слов. Это я помню.

– Любопытно, что именно Винни засел у вас в памяти.

– Это как раз понятно. Несколько лет назад ему дали одну маленькую роль в постановке, которую я играла в Норвиче. И я помню, что, увидев его вчера, подумала, что его сценические данные остались прежними. То есть – никакими. У него всегда был такой вид, будто он только что пропустил пятнадцать строк знает как выпутаться из этой ситуации. Он не мог изобразить даже неразборчивый разговор, ну, для фона. Бедняга. Боюсь, сцена – не его призвание. И потом, уж больно коренаст, чтобы сыграть мало-мальски приличную роль.

– Когда вы вернулись в свою комнату?

– Точно не знаю, на часы я не смотрела. Обычно на это не обращаешь внимания. Я слушала записи, пока совсем не закоченела. – Она посмотрела на огонь. Ее невозмутимое спокойствие изменило ей, она нервно провела ладонью по складочке на брюках. – Нет, дело не только в записях… Я ждала, чтобы у Дэвида было время заснуть. Спасти свою честь, хотя теперь я и сама не понимаю, зачем я так деликатничала.

– Спасти честь? – переспросил Линли.

Джоанна вдруг быстро улыбнулась. Наверное, это был проверенный способ отвлечь, сосредоточить внимание зрителей на ее красоте, чтобы они не заметили промаха в игре.

– Во всей этой ситуации с контрактом и Робертом Гэбриэлом виноват Дэвид, инспектор. И если бы я пришла в комнату раньше, он захотел бы загладить свою вину. Но… – Она снова отвела взгляд, облизывая кончиком языка губы, словно хотела выиграть время. – Простите. Этого я не могу вам сказать. Глупо, правда? Ведь вы можете меня арестовать. Но есть вещи… я знаю, сам Дэвид вам не сказал бы. В общем я не могла вернуться в нашу комнату, пока он не заснет Просто не могла. Пожалуйста, поймите.

Линли понимал, что это – просьба прекратить разговор, но ничего не сказал, выжидая. И она заговорила, старательно отворачиваясь и несколько раз затянувшись сигаретой, прежде чем затушить ее окончательно:

– Дэвид захотел бы помириться. Но он не может… уже почти два месяца. О, он все равно попытался бы. Он считал бы, что должен мне это. И если бы у него ничего не вышло, наши отношения стали бы еще хуже. Поэтому я и ждала, пока он заснет. Он действительно уснул. Чему я была очень рада.

Потрясающее признание, что и говорить. Тем непонятней было, почему они столько лет не разводятся. И, словно угадав ход его мыслей, Джоанна Эллакорт заговорила снова. Ее голос сделался резким, без малейших намеков на сентиментальность или сожаление:

– Дэвид – это моя судьба, инспектор. И скажу честно: это он сделал меня тем, что я есть. На протяжении двадцати лет он был моей самой главной поддержкой, моим основным критиком, моим лучшим другом. Такими вещами не пренебрегают только из-за всяких мелких недоразумений.

Линли никогда еще не слышал столь красноречивого и убедительного доказательства супружеской преданности. Тем не менее ему тут же вспомнились недавние слова Дэвида Сайдема в адрес его жены. Она и в самом деле была актрисой до мозга костей.

Спальня Франчески Джеррард была запрятана в самый угол где коридор сужался, и стоявшая там старая, никому не нужная арфа, кое-как прикрытая, отбрасывала на стену похожую на Квазимодо тень.

Здесь не висели портреты. И гобелены не служили преградой холоду. Здесь не было ничего, что создает ощущение комфорта и безопасности. Глаз натыкался лишь на однотонную штукатурку, покрытую легкой паутиной трещин – метами возраста, и тонкий, как бумага, ковер, лежащий на полу.

Воровато оглянувшись, Элизабет Ринтул скользнула по коридору и замерла перед дверью тетки, внимательно прислушиваясь. Из верхнего западного коридора до нее доносился гул голосов. Но в комнате не раздавалось ни звука. Она постучала ногтями по дереву, нервным движением, похожим на поклевывание маленькой птички. Никто не ответил. Она постучала снова.

– Тетя Франчи? – Она отважилась лишь на шепот. И снова никто не ответил.

Она знала, что ее тетка там, потому что видела, как пять минут назад, когда полиция наконец смилостивилась, она прошла по этому коридору. Поэтому Элизабет взялась за дверную ручку, та показалась ей скользкой под вспотевшей рукой.

Воздух в комнате был насыщен запахами мускусных ароматических шариков, удушающе сладкой пудры, едкого болеутоляющего и дорогого одеколона.

Обстановка же комнаты была под стать унылой скудости коридора: узкая кровать, единственный шкаф и комод, большое зеркало в подвижной раме, отдававшее странным зеленым отливом, искажавшее так, что лбы казались выпуклыми, а подбородки слишком маленькими.