— Но вы ведь знаете, как трудна и опасна эта горная дорога, — возразил Токиката. — Я просто не посмею сказать господину, что он стремился сюда напрасно. Пойдемте к нему вместе, пусть все подробности он услышит от вас.

— Ах нет, об этом и речи быть не может.

Пока они спорили, стало совсем темно. Принц, так и не спешившись, ждал неподалеку от изгороди. То и дело откуда-то выскакивали собаки и оглашали воздух неистовым лаем. Спутники принца дрожали от страха и тревоги. Их было так мало, удастся ли им защитить господина, если на него нападет какой-нибудь негодяй?

— Ну, быстрее же. — И Токиката почти насильно повлек за собою Дзидзю. Она была очень мила с переброшенными на грудь длинными волосами. Токиката хотел посадить ее на коня, но она решительно отказалась, и он повел ее пешком, придерживая подол длинного платья. Он отдал женщине свои башмаки, а сам одолжил какие-то совсем уж неказистые у слуг. Разговаривать прямо на дороге было неудобно, поэтому Токиката, выбрав укромное местечко возле какой-то бедной изгороди, заросшей густыми кустами и хмелем, расстелил там попону и помог принцу спешиться. «Вот до чего дошло! — ужаснулся принц. — Неужели мне суждено найти свой конец на этой дороге любви?» — И он разрыдался.

Сердце Дзидзю разрывалось от жалости. Право же, принц был так трогателен в своем отчаянии, что, появись перед ним его смертельный враг в облике злого демона, и тот сжалился бы над ним.

— Неужели мне нельзя хотя бы краешком глаза ее увидеть? — с трудом овладев собой, спросил принц. — Что же случилось за это время? Уж не оклеветал ли меня кто-нибудь?

Подробно рассказав о том, что произошло, Дзидзю попросила:

— Постарайтесь заранее сообщить мне, в какой день вы намереваетесь увезти госпожу, да так, чтобы никто другой не узнал. Я вижу, сколь велика ваша любовь к госпоже, и жизни не пожалею, чтобы помочь вам.

Оставаться долее было опасно, поэтому, как ни хотелось принцу высказать свои обиды… Стояла поздняя ночь. Собаки лаяли все яростнее, и тщетно старались слуги принца отогнать их. Внезапно раздался громкий звон тетивы и послышались грубые голоса сторожей:

— Берегись огня, берегись…

Надо было спешить в обратный путь. Невозможно выразить словами смятение, овладевшее душой принца.

Вам тоже надо спешить… — вздыхая, говорит он Дзидзю.

Могло ли что-нибудь на свете сравниться с нежной прелестью его лица, с благоуханием промокшего от ночной росы платья? Обливаясь слезами, Дзидзю вернулась в дом.

Укон уже сообщила госпоже о своем разговоре с Токикатой, и та лежала, отдавшись глубочайшей задумчивости. Выслушав рассказ Дзидзю, она не сказала ни слова, но казалось, что изголовье ее вот-вот уплывет (123), подхваченное потоком слез. «Что подумают дамы?» — терзалась она, но не могла сдержаться.

На следующее утро девушка долго не вставала, стыдясь своих распухших, покрасневших глаз. Наконец, слабо завязав пояс, она села и взяла в руки сутру. «Не почитай за прегрешение, что я хочу уйти из мира раньше своей матери», — молила она Будду. Затем, достав рисунки, когда-то подаренные ей принцем, принялась разглядывать их. Она вспоминала, что он говорил тогда, сидя рядом с ней, перед взором возникали его прелестное лицо, рука, сжимающая кисть… «О, если б я могла хоть словечком с ним перемолвиться вчера вечером, — думала она. — Может быть, мне было бы легче…» Впрочем, она чувствовала себя виноватой и перед Дайсё, в преданности которого невозможно было усомниться. Он был полон решимости обеспечить ей приличное положение в мире, а она… Наверняка найдутся люди, которые постараются дурно истолковать ее поступок. И все же… Разве лучше, если она станет всеобщим посмешищем и Дайсё придется стыдиться ее?

Она скучала по матери и даже по уродливым сводным братьям и сестрам, о которых в обычное время и не вспоминала. Думала она и о госпоже со Второй линии. Так много было людей, которых хотелось ей увидеть еще хоть раз…

Дамы целыми днями красили ткани и только и говорили что о предстоящем переезде, но девушка не слушала их. Когда наступала ночь, она лежала без сна, обдумывая, каким образом можно было бы уйти из дома незамеченной, и едва не теряла рассудок от отчаяния. Когда рассветало, взор ее невольно устремлялся к реке, и в душе возникало предчувствие близкого конца — еще более близкого, чем у барана, ведомого на бойню. [63]

От принца принесли письмо, полное упреков. А она не могла даже высказать ему всего, что было у нее на душе: в доме толпились люди, и она боялась, что кто-нибудь заметит…

вот и все, что она ответила. Ей хотелось, чтобы и Дайсё узнал о чувствах, тревоживших ее душу, но она не решилась ему написать. А вдруг они с принцем — ведь они так близки — станут сравнивать ее последние письма? Нет, пусть лучше никто не узнает, что с нею сталось.