Шрифт:
— Братишка, мы же только заехали. Нам еще жить здесь и жить. Так что извини…
Деревенский парень насупился и засунул правую руку в карман.
— А ты ничего, браток, не перепутал? Ведь жить здесь вам придется рядом с нами? И здоровыми отсюда уехать, наверное, захочется?
— Слышь, ты!.. — было встрял Максим. Я опять перебил его:
— Извини, друг, мы ничем не можем вам помочь!
— Ну как хотите. — Парень в телогрейке равнодушно повел плечами. — Так Кальмару и передам!
— А кто такой Кальмар!
— Вон тот пацан, — деревенский переговорщик показал на широкоплечего громилу. — Он во всей округе здесь авторитет. Два раза сидел. Его даже менты боятся. Кто с ним свяжется, тому сразу хана!
Мы вновь посмотрели на парня, о котором шла речь. Весь его вид красноречиво свидетельствовал о том, что мы услышали правду.
— Ну мы пошли? — спросил из-за спин у парня в телогрейке Игорь.
— Идите пока. Но пеняйте на себя!
Несколькими минутами спустя все мы сидели в комнате Маркиза (его почему-то поселили одного в довольно просторном номере). Настроение было испорчено.
— Надо отсюда валить подобру-поздорову! — сказал Игорь.
— Заткни хайло! — ответил ему я. — Не позорь москвичей!
В ход пошли бутылки — оставшиеся запасы, и вскоре неприятное происшествие было забыто. Часом позже я целовался взасос с полненькой девушкой Оксаной, потому что обиделся на Алену, которая отвергла мои, честно говоря, нагловатые ласки и убежала в свой корпус.
Два дня спустя. Солнце. Лыжня. Тепло.
Я еду за маленькой Аленой на прокатных лыжах и млею от всех ее движений, особенно движений ее попки. Я почти влюблен, сердце настойчиво стучится в груди. Алена вдруг оглядывается и улыбается мне самой милой улыбкой на свете. Говорит что-то несущественное. И я счастлив, так счастлив, что вряд ли когда-нибудь в последующей жизни испытаю подобной силы чувства.
Внезапно ее штаны на попе расходятся по швам, будто я разъел нити шва своим настойчивым взглядом. Она не замечает. Некоторое время я еду за ней, ничего ей не говорю и жадно разглядываю мелькающий белый кусочек трусов. Потом мне становится стыдно, и я снимаю с себя куртку и повязываю ей на бедра. Она очень мне благодарна…
Вечер, дискотека. Алена. Классно! Но потом заваливаются деревенские, и получасом спустя начинается драка, в которой мы, слава богу, не участвуем, поскольку всей своей компанией уединились за административным корпусом и пьем из горлышка яблочное вино, за которым сбегал Игорь в деревенский магазинчик. Одного отдыхающего с ножевым ранением увозит «скорая помощь». Говорят, его пырнул Кальмар.
Еще два дня спустя мы с Игорем готовимся отойти ко сну. Я немилосердно простужен и пью какие-то лекарства. Вдруг под самым окном раздаются дикие вопли. Кричит женщина, кричит истошно, страшно. Я выглядываю в окно и вижу сквозь сосны, в пятидесяти шагах жуткую сцену. Черные тени — несомненно, деревенские — избивают ногами мужчину. Рядом насилуют женщину. Теней много — не меньше двух десятков.
— Мы должны прийти на помощь! — гробовым голосом говорю я.
Мне страшно до жути, я понимаю, что могут со мной сделать. Но разве я могу остаться в стороне?! Я быстро натягиваю зимние ботинки, подскакиваю к окну и открываю его, приготовившись выпрыгнуть на улицу. Оборачиваюсь.
— Игорь, ты со мной!
— Ты с ума сошел! Нас убьют!
Он оттаскивает меня от окна, закрывает его, задергивает шторы, выключает свет.
Я почти не сопротивляюсь. Мой дух слаб. Я трус, сволочь, мразь!
Некоторое время мы сидим на кроватях в кромешной темноте. Каждый думает о своем. Мне очень, очень стыдно! «Помогите! Помогите!» — продолжает взывать о помощи женщина…
На следующее утро в столовой разговоры о ночном происшествии. Какая-то банда (неужели неясно какая!) напала на мужа и жену. Мужа избили до полусмерти, жену изнасиловали. Обоих увезла «скорая». Все девчонки в ужасе. Все ребята, а в нашем заезде человек двадцать пять молодых ребят, в шоке. Некоторые из них уже пострадали от деревенских. Несколько человек уехали, другие говорят, что, если так будет продолжаться, обязательно уедут. К черту такой стремный отдых!
46
Сэм с отличием закончил престижный английский университет, довольно сносно говорил на трех европейских языках, удивительно глубоко разбирался в философии и искусстве, безупречно одевался и манерничал, как заправский джентльмен, но был всего-навсего маленьким узкоглазым тайваньским китайцем и как не старался, не мог избавиться от своей врожденной непрезентабельной внешности. Китаец он и есть китаец. И дело здесь не только в этой самой внешности, которую при желании можно и подправить — в среде богатых китайцев давно стало модным с помощью хирургического ножа менять разрез глаз, придавая им европейскую форму, дело в генах, в тысячелетней мудрости, накопленной предками в результате сложнейшей интеллектуальной и культурной эволюции, дело в привычках, обычаях, вере, во всем устоявшемся веками укладе жизни… От всего этого человека не избавит за пятнадцать минут косметическая операция. Даже Оксфорд и Сорбонна не помогут. Разве что мозги выпотрошить, да и то потребуется тщательно поскоблить по внутренним стенкам черепа, чтобы действительно освободить пациента от всякой национальной зависимости…
Сэм явно что-то недопонимал, стесняясь своей принадлежности к громадному и трудолюбивому племени китайцев. Он недолюбливал свое лицо, стыдился своего истинного имени, которое звучало примерно так: Сун Чи или нет: Вун Чун, или как-то еще в этом роде, и всячески пытался показать, что он давно уже до мозга костей европеец (на Америку он пока не замахивался) и имеет лишь косвенное отношение к своим желтолицым соплеменникам.
Вилла Сэма на Тайване была роскошна. К тому же к дому примыкал участок в несколько десятков гектаров с прелестным ландшафтом, который никто никогда не пытался подправить.