– Будет хуже, если мы разомкнем строй, - резко сказал Гельмут.

Его штатские летчики еще владели собой и не были обозлены, а потому повиновались; но они не были солдатами, и их нельзя было ни пристыдить, ни наказать, если бы они все-таки разомкнули строй. Его даже удивляло, что они вообще так долго держат строй, и он чувствовал, что отчасти обязан этим англичанину, который летел замыкающим и буквально висел у них на хвосте.

– Вот и Ле Трайа, - раздался у него в ушах голос англичанина. Собственно говоря, англичанин сообщал ему, что они пролетели полпути.

Гельмут расслабился, хотя он и не любил, когда ему напоминали, что он на полпути к чему-либо. Через два месяца ему исполнится пятьдесят, а это означает, что полпути по жизни пройдено, хотя шансы на то, чтобы прожить до ста, весьма проблематичны. Однако последние годы, приближаясь к пятидесяти, он чувствовал, что это - естественное предупреждение, объявление, что жизнь теперь стократно в твоих собственных руках, ибо время начинает идти под уклон, по нисходящей вниз, вместо того чтобы все время устремляться вверх.

Вот это-то обстоятельство - больше, может быть, чем что-либо другое, - и определило его решение вернуться домой. Ему уже пятьдесят, и он слишком долго жил традиционными воспоминаниями, еще сохранившимися в памяти мира, - воспоминаниями не о поражении Германии, а о немецкой сноровке, силе, дисциплине, порядке, воинском духе, страстной непреклонности. Уже почти тридцать лет он жил этим вдали от Германии и в конце концов устал от иллюзий. Теперь ему хотелось не только вернуться в Германию и остаться там, но вернуться туда, откуда он был родом, в Веймар, который находится в Восточной зоне. Он знал, что нечего и думать, будто он может попросту войти в Восточную зону и заявить, что имеет право там находиться, -ждать такой минуты, когда это может быть осуществлено, значило бы лишь бессмысленно затягивать решение проблемы; именно трудность этого шага и делала его необходимым. Такого рода самодисциплина его не пугала. Он жил под знаком дисциплины всю жизнь, все немцы так жили. Она была краеугольным камнем тысячелетней истории Германии, она лежала в основе их сказаний, их музыки и их религии; но в Восточной зоне все это несомненно представляют себе как-то по-иному: русские, коммунизм, Ульбрихт… и поглядите, что стало с Джоном, двойным шпионом. Но он твердо решил вернуться домой. В свой день рождения, когда ему стукнет пятьдесят, он просто подъедет к контрольнопропускному пункту в Берлине и объявит этим крестьянам в полицейской форме, с карабином за плечом, которые, во всяком случае хотя бы с виду, похожи на немцев, - объявит им, что он родился и вырос в Веймаре и что ему просто хочется вернуться туда.

«А что вы собираетесь там делать, герр Мюлер?» - наверняка спросит его какой-нибудь чиновник насмешливо или подозрительно.

«Не знаю, но я найду себе какое-нибудь занятие», - не отступится он.

– Он летит назад, Гельмут, - предостерег его англичанин.
– Справа от тебя..

Француз стремительно приближался справа и нырнул носом вниз в неглубоком, но стремительном пике. Откуда его надо ждать - неизвестно, так как неясно было, пронесется ли он под ними, за ними или перед ними. Гельмут быстро покачал крыльями, сигналя остальным, чтобы они держали строй. Он летел, точно бабочка, покачивая крыльями, чтобы удержать всех вместе, но знал, что они смотрят сейчас только на иссиня-черный реактивный самолет, похожий на толстого маленького шмеля.

– Achtung![2]– невольно по-немецки сказал Гельмут.
– Он собирается сделать бочку, а потом пойдет на нас.

Инстинкт подсказывал ему, что, достигнув их, француз уйдет в сторону в скользящем вираже, и не успел он договорить, как «мираж» начал разворачиваться на большой скорости, так что на одну устрашающую секунду показалось, будто брюхо его самолета пройдется по всему строю «мессершмиттов». Но его кургузый фюзеляж молнией мелькнул у правого крыла Гельмута, словно остановленный кадр в кинофильме. Он появился и исчез, а «мессершмитт» Гельмута едва не перевернуло воздушной волной.

– Черт подери!
– крикнул американец в микрофон, - Если я поймаю этого сукина сына, я вышибу ему мозги.

– Снижаемся, - сказал Гельмут в бакелитовую чашечку у своих губ и приподнял хвост самолета, чтобы просигнализировать остальным о маневре, а потом выровнялся, отведя дроссель назад средним пальцем, и мотор заработал тише, нос опустился, самолет изменил угол наклона и пошел вниз. Гельмут решил пролететь над морем, но по линии захода на посадку на их маленький тесный аэродром в Канне. Дул северный бриз, так что заходить все равно пришлось бы со стороны моря. Француз, возможно, опять пойдет на сближение, но при такой скорости его испугает твердая гладь моря.

– Наверно, для вас, старина, это похоже на настоящее дело, - услышал Гельмут голос молодого американца. «Старину» он заимствовал у Шермана, переняв у него этакий слегка подтрунивающий тон представителя свободной в обращении расы в отношении чопорного и замкнутого немца - Давайте держать строй во что бы то ни стало…

Мальчишка засмеялся, но он попал в цель. На мгновение Гельмут забыл, что все это игра: возникла потребность в дисциплине - и возродилась былая действительность. Он еще был неотвоевавшимся солдатом. Война продолжала жить в нем, потому что тридцать лет его намеренного увлечения всем германским питали ее и сохраняли ей жизнь. Это оказалось весьма полезньм, когда он учил молодежь в Испании, Португалии, Греции, Израиле и Египте подлинно немецким принципам боя: всегда считать себя победителем и никогда - побежденным. В летном деле это означало не выпускать противника, а если, волею случая, он окажется сверху, не бежать, не покидать поле боя, но искать способ поменяться с ним ролями. Искать! Искать!

– Вон опять этот сукин сын француз!

Пилот «миража» начал свою последнюю атаку с моря. «Мессершмитты» шли слишком низко, так что француз не мог пройти под ними, но когда он накалил воздух над их кабинами, пролетев со скоростью 800 километров в час, горячая струя отскочила от воды, и кабина Гельмута внезапно покрылась брызгами, из-за которых он ничего не видел, пока не сдвинул колпак.

– Недурно!

Он услышал, как американец одобрительно засмеялся, - юность оценила юность.