— Мстислав Ростропович.

И я рухнул в его объятия, чтобы плакать, плакать… до тех пор, пока он не попросил разрешения войти.

Понедельник, 26 августа. 11.50. Сегодня утром впервые за много дней я побрился. Он встал поздно, я приготовил ему кофе, которое он попивал на кухне, пока я складывал диван-кровать в гостиной. Мы мало разговариваем; он проводит долгие часы за работой над партитурой, которую без конца перечеркивает, исправляет, рвет и начинает снова. Он любит чай и легкие блюда. Он звонит в Нью-Йорк по два-три раза в день. По-русски он говорит редко, его английский вполне понятен, краем уха я расслышал, что он назначает на 2 сентября запись в Лондоне. Я со страстным интересом наблюдаю, как он составляет транскрипцию; время от времени он вслушивается в последовательность нот, и кажется, будто она зачаровывает его, будто он открыл для себя еще что-то важное в этой пьеске, которую знает наизусть. Иногда он напевает. Иногда улыбается, пока его рука отбивает ритм, подчеркивая нюансы мелодии. Наше странное соседство не располагает ни к болтовне, ни к душевным излияниям. Он много спит и обращается ко мне только в тех случаях, когда ему то-то нужно.

Выпив кофе, он уложил свои ноты в папку и оделся, собираясь выйти. Сказал, что вернется завтра вечером, к восьми часам.

Я приготовил изысканный ужин, но он от всего отказался, объяснив, что спешит.

Все произошло очень быстро. Он поудобнее расположился на табурете, установил виолончель и схватил смычок. Пока он разыгрывался, шум сверху стих.

И Ростропович заиграл. Он играл шестнадцать минут.

Шестнадцать минут, не имевших никакого отношения ни к красоте, ни к этому приключению. Никакого. Шестнадцать минут гениального откровения, проникновения в замысел автора, воплощения его в звуке. Шестнадцать минут идеально точной музыки, избавленной от всех вредоносных примесей. Шестнадцать минут абсолютной чистоты, из которой рождается смысл, в которой ноты обретают душу, приобщая вас к благодати. Шестнадцать минут всего того, что ускользнуло от самого автора, даже не подозревавшего, что его произведение имело шансы превратиться в связное, единое целое. Та мерзкая какофония, что терзала меня на протяжении многих недель, удостоилась наконец идеального обработчика, и Ростропович, ни на йоту не отклонившись от партитуры, смог каким-то чудом смягчить все ее аляповатости и подчеркнуть все достоинства.

Он быстро уложил инструмент в футляр и пожал мне руку. Произнес несколько русских слов, обращенных не ко мне. На его лице я прочел сомнение. А может быть, и сожаление.

Мертвая тишина, которая последовала за его уходом, не доставила мне особой радости. Просто потолок смолк. Вот и все.

Несколько дней спустя я прочел в местных газетах, что у нас в доме был найден труп человека, лежавшего в ванне со вскрытыми венами. Все жильцы обсуждали это происшествие. Я даже испытал некоторое сожаление. Умереть из-за такого пустяка…