— Бывал в монастырях до войны…

— А слышал, вы артистом до войны были?

— Не только, — усмехнулся Кузьмин, привык к его неожиданным переходам то на «вы», то на «ты». — Был и художником и певцом в оперетте…

— Я после войны тоже хочу в театре попробовать… — смущенно сознался Гаврилов.

— Дело…

— В школе в драмкружке был, во Дворец пионеров бегал, — продолжал он, — у нас старикан был, еще до революции в провинции играл… Замечательный старикан. Любил на стекле, на обыкновенном стекле, гримом цветы рисовать, а чтоб не смазались, он их клеем покрывал…

— Лаком, — поправил Кузьмин, — театральным лаком…

— Ну да, он так и говорил, я забыл… До чего спать охота!..

— Пришли уже.

Оставив командира в келье, Кузьмин пошел по коридорам, по двору, заглядывая во асе углы.

— Что ищешь, Леонид Васильич? — окликнул его Фомин.

— Ты, часом, какую-нибудь фанерину не видал тут? — спросил Кузьмин.

— Какую фанерину?

— Обыкновенную. Деревянную, белую… Мне нужен кусок фанеры, понял?

— Понял. Не видал. А на кой она вам?

— Для спросу…

Своим рассказом о чудаке-актере — художнике, преподававшем в драмкружке, Гаврилов подсказал ему идею.

В одной из комнат, похожей на канцелярию, нашел Кузьмин то, что искал. С одной из стен обои были сорваны, с другой свисали широкими полосами. Оторвав несколько полос, Кузьмин скрутил их в рулоны, по пути зашел к Савицкому, набрал из печи еще красных углей, ссыпал их в котелок и пошел к трапезной, размахивая котелком, из которого вился легкий сизый дымок, как из паникадила.

Сверху от чердачной площадки раздался предостерегающий шепот. Газаев, приложив палец к губам, знаками приглашал Леонида подойти потихоньку к дверной щели, потом не выдержал, махнул рукой, спустился на несколько ступенек к Цыгану и зашептал:

— Рыжая, ну та самая, развязалась, но веревку с рук не сбросила, делает вид, что все так и было, да у меня глаза как у орла…

— Горы научили? — вставил Кузьмин.

— Точно говоришь… А это зачем? — только сейчас разглядел он принесенные Цыганом обои и котелок с углем.

— Потом узнаешь. Дай-ка мне в щелку глянуть…

— Погоди. Ты подежурь вместо меня полчасика, я пойду что-нибудь перехвачу. С утра не ел.

— Горы, говоришь, научили, — невпопад сказал Кузьмин, думая о чем-то своем.

— При чем горы. Цыган? — настороженно спросил Газаев.

— Володя, час тебе дам передохнуть, только давай-ка, земляк…

— Какой ты мне земляк? — удивился Газаев,

— И тебе земляк, и другим, есть у меня в роду и горская кровь, тек что давай, земляк, перед тем как сам поешь, пособирай у ребят печенье, конфеты, что наберешь, только старайся не наше, а трофейное, с их этикетками. Потом забеги в трапезную внизу, там есть деревянное блюдо. Так ты вали все на него и дуй сюда наверх, я тебя потом отпущу. Думаю, что заставлю этих монашек из петель вылезти…

Газаев, прыгая через три ступеньки, бесшумно слетел вниз, к выходу. Цыган подошел к щели и заглянул в нее: рыжая монашка сбросила веревки и потирала кисти рук, что-то шепотом говоря своим соседкам. Те слушали ее вроде бы равнодушно, но опытному актерскому глазу Леонида было ясно, что они готовы слушать и дальше. Он чуть приоткрыл дверь, и фигуры вновь окаменели, а рыжая, забыв повязать платок, так и стояла простоволосая, спрятав поспешно руки за спину, делая вид, что и она связана. Ноги у девчонок подрагивали, они переминались, поводили плечами.

Увидев это, Кузьмин побежал вниз и столкнулся с Газаевым, несшим блюдо с печеньем и конфетами.

— Вова, быстро ведро чистой воды, и ты свободен.

Газаев молча передал блюдо, убежал и через пять минут принес ведро воды и кружку.

— Начало операции — артподготовка, — без улыбки сказал Кузьмин и ногой распахнул Дверь на чердак. Фигуры вновь окаменели.

— Милостивые дуры, — начал он громко и серьезно. — Не пора ли попробовать солдатских гостинцев? А, девоньки?

«Девоньки» молчали и, похоже, собирались вновь кричать.

Кузьмин взял ведро с водой в одну руку, блюдо прижал к груди и шагнул вперед.

Головы вскинулись, рты раскрылись для крика, руки напряглись, но Кузьмин быстро поставил шагах в двух от них ведро, положил блюдо на пол и вернулся в свою «зону».

— Дуры, — сурово продолжал он, — лопайте, животы-то поди свело. Даем десять минут, чтоб вы очухались…

Свои слова он сопровождал жестами, показывая на часы, растопыривая десять пальцев, объясняя, что они с Газаевым уходят и оставляют их одних.