И вот Свен стоял перед своим прежним шкипером, и не очень-то ему хотелось идти к Лофотенам.

И тут Бенони объяснил, что в этом году будет покупать рыбу для себя.

Для себя? Это совсем другое дело. Собственная рыба? Тут уж Свен не откажется. Стыдно будет, если что...

Бенони на своём галеасе вышел к Лофотенам, две шхуны шли следом. И залив опустел. А зима окутала землю снегом и тишиной...

Между тем адвокат с женой перебрались к кузнецу.

— Это временно, — говорил Арентсен, — потом мы и сами отстроимся.

С ними была старая вдова пономаря и приёмыш — дочь Стена-Приказчика.

Они начали устраиваться по собственному разумению, кузнец оставил себе одну-единственную клетушку, крутом натирали, намывали и под конец всё блестело чистотой, что сверху, что снизу, а на некоторых окнах появились гардины. Ещё никогда комнаты в доме кузнеца не выглядели так нарядно, но и то сказать, они никогда не предназначались для проживания благородных людей. Перед переездом Роза завела грандиозную уборку на несколько дней и немало потрудилась. Мягкий диван и два самых красивых стула были переставлены в кабинет Николая для-ради посторонних людей, которые, возможно, сюда придут, так что гостиная выглядела уныло и пустовато, но там это и не имело такого значения. Через несколько лет, может быть, удастся поднакопить денег на пианино, чтобы заполнить зияющую пустоту в углу у той стены, что к морю.

Адвокат прикрепил дощечку на первую же дверь в коридоре, и через эту дверь он неоднократно проходил по своим адвокатским делам, или, на худой конец, для того, чтобы этой дверью пользовались каждый день. Но к нему так никто и не пришёл. Стояла зима, все устали, и раздоры стихли. Зря он не похлопотал в своё время о месте рыбацкого судьи, как собирался. А теперь он слонялся без дела, с каждым днём становился всё более неинтересным и пустым и не находил иного развлечения, кроме как невинно перекинуться с кузнецом в картишки.

И на душе у адвоката не становилось веселей оттого, что суды обошлись с ним так немилосердно. Вот, например, на днях верховный суд вынес окончательный приговор по иску Левиона из Торпельвикена к сэру Хью Тревильяну. Дело снова было проиграно, то есть приговор первой инстанции был оставлен в силе. Тоже мне судьи называется! Мало того: верховный суд вынес адвокату Арентсену довольно резкое порицание и наложил на него денежный штраф за содержащиеся в его кассации недостойные намёки по адресу девицы Эдварды. Теперь он не без трепета ожидал окончательных приговоров по ряду других дел такого же рода. Так чем же ему прикажете ещё заниматься, кроме как невинно играть в картишки да всё чаще наведываться к стойке в Сирилунне?

Не то чтобы Николай Арентсен был совсем уж запойный пьяница, но пил он не без охоты, после чего сразу раскисал от скуки и безделья. Поначалу, подходя к стойке, он делал вид, будто у него простуда с температурой, и, одолев свою осьмушку, уходил восвояси. Но простуда не могла же тянуться вечно, и тогда он начал прибегать к своей осьмушке якобы потому, что наелся солёного за обедом, либо потому, что проделал сегодня долгий путь. «Иди-ка сюда, Стен, налей мне рюмашечку», — громко кричал он, чтобы показать, что ни капельки не стесняется. Иногда он играл в карты на восьмушку, а потом шёл с кузнецом, чтобы распить выигрыш. Когда Роза укоряла его за неподходящую компанию, Арентсен отвечал, что поступает так с умыслом, дабы показать народу, который должен его кормить, что ничуть перед ним не заносится.

Да и между Розой и Арентсеном тоже не всё было гладко. Размолвки начались с тех пор, как в день похорон старого пономаря Арентсен снял у него золотое кольцо. Мой дорогой отец вполне мог снять кольцо с пальца ещё при жизни, какой ему смысл брать с собой золото на тот свет? Но кольцо молодому Арентсену досталось стёртое, узкое, такое не грех бы и оставить на месте, тем не менее Арентсен до тех пор изгибал и выкручивал застывшие пальцы, пока не снял кольцо. Роза услышала об этом не без содрогания и, чтобы утешить старую пономарицу, сказала: «Ничего, он получит от меня кольцо куда красивее прежнего», — после чего украсила мёртвый палец золотым кольцом, которое сама она получила в подарок от Бенони. Это кольцо так никогда и не было отправлено по обратному адресу, оно лежало в ящике комода рядом с небезызвестным золотым крестиком, и Николай без устали повторял: «Зачем ты хочешь обидеть Бенони-Почтаря и отослать ему кольцо обратно?». И вот теперь кольцо могло украсить руку достойного человека, лежащего в гробу. Оно так легко наделось на костлявый, высохший палец. Но молодой Арентсен, этот чёртов Арентсен, он таки исхитрился перед тем, как гроб заколотили, снять и второе кольцо и припрятать его.

Ещё какое-то время тон между обоими супругами был лёгкий и дружелюбный, шуточки и прибауточки мужа были отнюдь не неприятны для молодой жены. Само по себе старание Николая сохранять тот же весёлый и болтливый тон свидетельствовало о наличии доброй воли. Но по мере того, как зима заходила всё дальше, Николай преисполнялся внутренней горечью и слова его звучали порой надрывно. Увидев первый раз, как Роза несёт воду с колодца, он испытал лёгкие угрызения совести. Он сидел в своём кабинете и увидел её через окно, а увидев, невольно приподнялся со стула, чтобы перехватить у неё ведро. Но это движение навряд ли было разумным, да и не так уж в конце концов страшно, если Роза принесёт ведро воды. Впоследствии он наблюдал, как Роза, надев фартук, носит дрова, и это нимало его не трогало. Может, прикажете нанимать служанку для этой особы, которая так и не может обзавестись ребёнком? Разве в доме не болтается три бабы? Чем без толку изнашивать фартук, могла бы носить дрова в мешке.

Ну и при этих обстоятельствах с Розой происходили неизбежные перемены. Широкая медно-красная улыбка начала выцветать, но ведь никакая улыбка не может держаться вечно.

— Что это за еда для взрослого мужчины? — ворчал Николай. — Он такой тощенький, тут, кроме пуха и перьев, и нет ничего. Я ведь зачем говорю? Затем, что это не еда для человека, который должен работать.

Должен работать! Да он за весь божий день не держал в руках никакой работы!

— До чего ж у нас холодно, и ни одного полешка в доме нет, — говорил он вечером.