– Дело наше в России в опытных руках – я вижу теперь, – произнес он вслух.

Грубер самодовольно улыбнулся.

Когда они наконец разошлись, Мельцони вышел из кондитерской задним ходом вместе с Грубером, который показывал ему дорогу. Они вышли не на Миллионную, а на пустынный берег Мойки. Снег, начинавший подтаивать и покрываться гололедицей, не блестел уже своею серебряною белизной. Темные деревья по другую сторону Мойки качались и шуршали обледенелыми ветками.

– Боже мой, как тут неприветливо у вас! – проговорил Мельцони, скользя на каждом шагу и стараясь идти как можно осторожнее, чтобы не упасть.

– Ничего, – успокоил Грубер, – скоро начнет уже совсем таять и наступит весна. Здесь она очень грязна, но за городом хорошо. Ведь первая неделя поста близка.

– А скажите, отец, исповедь католиков в чьих руках здесь?

– Официально она в руках клевретов Сестренцевича, но много верных сынов католической Церкви приходит и к нам…

Они сделали круг и вышли на Миллионную.

– Ну, теперь вы найдете дорогу? – спросил Грубер.

– Да. А вы куда?

– Я к графу Литте; мне нужно повидаться с ним.

– А вы с ним в хороших отношениях? Вы видитесь? – спросил Мельцони.

– Конечно… да, в хороших отношениях, – подтвердил Грубер, прощаясь с ним.

И они разошлись.

Только очутившись один на улице, в своей карете, Литта, выйдя от Мельцони, тяжело вздохнув, почувствовал, что новое, неожиданное горе взвалилось ему на плечи. Он не мог не поверить полученному известию. В самой Франции уже давно были отобраны все земли дворян и духовенства, дело теперь дошло и до Северной Италии, из которой образована была Цизальпинская республика.

– О, Боже мой, Боже мой! – проговорил граф, силясь сообразить, что ему делать теперь.

Однако нужно было подумать, как управиться с делами и расплатиться хотя бы с теми долгами, которые были сделаны уже в надежде на получку денег.

Один долг – старику Шульцу, который поверил ему свой крест без всякой расписки, – особенно беспокоил графа. В счет этого долга была уплачена только часть, остальное нужно было уплатить.

«Да, уплатить или вернуть крест», – решил Литта и, обрадовавшись, что он может разделаться еще с этим долгом, велел ехать в Морскую, к лавке бриллиантщика.

Старик Шульц встретил его очень приветливо. Небольшая, низкая, но чистенькая и опрятная лавка была очень уютна и походила скорее на обыкновенную комнату с зеркалом, простым круглым столом и креслом с высокою спинкою у окна. Только небольшая витрина с ювелирными вещами в углу говорила о профессии жившего тут хозяина. Шульц встал со своего кресла навстречу Литте, улыбнувшись ему, как желанному гостю.

– Не думайте, что я приехал к вам с деньгами, – произнес граф. – Напротив, я приехал сообщить вам, что их у меня не только нет, но и не будет.

– И не будет? – переспросил Шульц.

– Да. Я только что получил известие, что лишен всех своих земель и всего состояния. Мои командорства конфискованы правительством Французской республики…

Шульц покачал головою.

– И вот я приехал к вам, чтобы покончить со своим долгом, – продолжал Литта. – Вот видите ли, там мною заплачена уж тысяча рублей, а теперь все, что я могу сделать, – это вернуть вам цепь с крестом, предложив эту тысячу рублей вам в виде платы за то, что я пользовался вашею вещью. Это единственный для меня выход.

– Так… так! – забормотал Шульц. – Мне очень жаль вас… Только зачем же тысячу?.. Зачем вы будете платить мне? Ведь вещь осталась у вас совсем целою, она не испорчена.

– Я думаю, что нет, – сказал Литта, снимая с себя мальтийский крест и передавая его Шульцу.

Тот взял его и начал рассматривать.

– Да, – проговорил он, – нисколько не испорчена: тот же чистый и прозрачный блеск – эта цепь была на достойной груди… Хорошо, – добавил он, – я приму вещь обратно и верну вам вашу тысячу рублей.

– Нет, на это я не соглашусь, – перебил его Литта. – Зачем же? Пусть деньги останутся у вас. За что же вы будете терять?

Шульц в это время достал из кармана плоский черный футляр, вынул оттуда круглые серебряные очки и, надев их вместо своих синих, продолжал разглядывать бриллианты. Он мельком посмотрел на Литту, и тот, поймав взгляд его быстрых глаз из-за серебряных очков, вдруг заметил в них что-то знакомое, давно забытое, исчезнувшее, как отдаленное воспоминание…

– Poursievre des biens p`erissables, c'est se vouer `al'`eter-nit`e de la mort [21] , – проговорил вдруг Шульц на совершенно чистом французском языке.