На следующий день Печенкин и Евгений вышли; они пришли на небольшую лужайку. Еще никого не было, только изредка проезжали телеги, увозя крестьян в кепках в поля. Солнце только что еще начинало согревать землю. Роса еще покрывала траву. Пастух гнал коров в поле.

– Распределимте роли, – сказал Евгений. – Я вас научу, как следует обращаться с женщинами. Вот эта береза будет Лидией, а эта ель – Дмитрием; эта сосна – Елена; возьмите Елену за ветку и развлекайте пустыми словами, улыбайтесь, ходите от дерева к дереву.

Печенкин произносил пустяки как можно громче, улыбался, ходил от дерева к дереву, ухаживал за деревьями и сладким голосом приглашал деревья к столу.

Евгений наслаждался своей выдумкой.

Он сел на пень. Проходил мимо Бамбышев, имевший привычку шаркать ботинками и старавшийся говорить с легкими юмористическими приемами.

Он сильно удивился, увидев это зрелище.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – подошел он к Евгению.

– Мы развлекаемся, – ответил Евгений. Печенкин отошел в тень и сел на кочку.

Бамбышев стал делиться с Евгением своими мыслями о трагедии.

– Я считаю, – сказал он вполне серьезно, – что сейчас следует оживить трагедию опереткой; трагедия скучна, а вот возьмем так: Офелия и Елена – обе из королевской семьи, а потому, если придать Офелии некоторые качества Елены, то трагедия только выиграет, станет занятной и доходчивой Гамлет сейчас должен быть похож на веселую арлекинаду, а последняя сцена ведь не что иное, как юмористический danse macabre [39] . К черту трагическое гробокопание!

Фелинфлеин увидел свою карикатуру и побледнел от неожиданности. Этот прохвост великолепно перевирал мысли, дорогие для Евгения.

Между тем Бамбышев повернулся, и Евгений увидел розовую, почти женскую, гладко выбритую шею.

«Весь он, точно кукла, покрыт лаком», – подумал Евгений.

Бамбышев достал из кожаного футлярчика маленький напильник и принялся, любуясь своими руками, подтачивать ногти.

От своего пребывания в студии Бамбышев вынес привычку румяниться, слегка подкрашивать губы и брови, от времени до времени открыто пудриться, фетишизацию желтого саквояжа, гримировальные карандаши, пару афиш, где упоминалась его фамилия, да незабываемую походку, подчеркнутость интонаций и актерский смех.

Когда заходил разговор о театре, – «Уж позвольте мне это знать!» – говорил он.

Своих выдвинувшихся сверстников он называл не иначе, как Колька, Митька, Шурка.

– Кольке больше повезло, – говорил он и тут же рассказывал, как создается известность: «тот женат на той-то, а эта – жена того-то», – и подмигивал.

Понимаете?

Бамбышев мог говорить о гриме сколько угодно и когда угодно; даже на службу он брал замшевые растушевки, круглые щетинные кисти с обрезанными наполовину палочками, заячьи хвостики.

– Любите ли вы путешествовать во сне? – развлекал девушек Бамбышев. – Я часто путешествую во сне, часто вижу себя ночью гуляющим почти без ничего по улицам города. Я уверен, дорогие друзья, что и вам случалось предпринимать путешествия подобного рода. Однажды, когда Колька еще был студентом… Хе, хе – хо, хо… понимаете… канделябры… это не электричество – это тонкость…

«Опять эта дрянь здесь», – подумал, подходя, Евгений.

Евгений под электрической или керосиновой лампой очаровывал ленивых женщин, подвижных девушек и юношей, мечтающих о красивой жизни, рассказами о странностях любви и о всевозможных проделках и чудачествах.

Он повествовал, сидя у ног «Я кланяюсь твоей девственности», о том, что высшее наслаждение герцогиня Бургундская испытывала в садах Марли во время таскания ее по траве (по ее собственному желанию) за ноги, что Христина Шведская была горбата, одевалась и кланялась по-мужски, что ее любимыми авторами были Петроний и Марциал и что она положила ногу на край ложи, сидя возле Анны Австрийской на придворном спектакле.

Потом долго распространялась «Я кланяюсь твоей девственности» о необыкновенной эрудиции Евгения, о том, что он может заткнуть за пояс любого профессора.

Евгений принялся изучать окрестности. Никаких достопримечательностей в захолустьях не было, кроме замка графа Пе, но зато замок графа Пе стоял на большом холме, был построен в 1893 году, в готическом вкусе, из необлицованного кирпича, и был насыщен атмосферой Александра III и Николая II. Сбоку замка помещалась спортивная площадка с трапециями и гигантскими шагами; дальше – тенистая площадка, и легко было на нее вызвать тени пажей в белых рубашках с золотыми погонами и красным шнуром и барышень в белых платьях и белых туфлях.