– Да, Этторе, я вас слушаю.

– Нам очень повезло, что это был именно лейтенант Вернер, – сказал техник. – Окажись на его месте кто-нибудь другой… Он мог бы активировать сброс немедленно, обнаружив перегрев. А Вернер отлично разбирался в тактике боя. У него был, вы извините нас, конечно… Ну, у него был свой контрольный монитор, замкнутый на ходовой процессор. И Энди… то есть лейтенант Вернер, сэр, он прямо из техпоста следил за тем, куда идет судно и что творится вокруг. И нам объяснял. А когда эта проклятая бомба взорвалась, он весь лицом побелел, сказал что-то по-русски и тут же ушел к реактору. То есть он понимал, что нужно делать, чтобы спасти корабль. И что корабль обязательно должен сохранить боеспособность до самого конца.

– Я знаю, – сказал Рашен. – Это я его так научил. Эх…

– Шеф, вы с самого начала догадывались, чем все кончится? – спросил Боровский.

– Боюсь, что да… – Рашен поджал губы и отвернулся.

– Вы не переживайте так, шеф. Энди знал, на что шел. Он ее спасал, – Боровский кивнул в сторону Ивы, которая ушла куда-то на самый край дамбы и теперь заторможенными механическими движениями бросала в воду камешки.

– Я понимаю, Жан-Поль. Я понимаю, что он ее спас. А мы его – нет.

– Надоели вы мне, русские, – сказал Боровский и, кряхтя, поднялся на ноги. – Когда чужих замочим, уеду куда-нибудь, где вас нет. А если замечу хоть одну русскую морду, буду стрелять.

– Господин адмирал, сэр, – напомнил о себе техник. – Я, собственно… Вот, посмотрите. Это мы нашли в вещах лейтенанта. Здесь, кажется, по-вашему.

Рашен протянул руку и взял у техника белый сверток. Это был кусок простыни, густо исписанный черным графитом.

– Да, по-русски, – кивнул адмирал. – Спасибо, Этторе. Если найду что-нибудь, касающееся вас лично, обязательно расскажу.

– Не надо, – помотал головой техник, и лицо его вдруг искривилось. – А то я и так все время плачу. Как вспомню его – так слезы… Виноват. Разрешите идти?

– Да, – кивнул Рашен, вглядываясь в аккуратные печатные буквы. Эндрю писал грамотно и разборчиво, видимо, не спеша, обдумывая каждое слово. Рашен начал читать.

«Дорогой Олег Игоревич! – писал Эндрю. – Не знаю, когда вы получите мое письмо. И не решил еще, передам ли его вообще. Точнее, подброшу. Может, я пишу его не столько для вас, сколько для себя».

С этого места Эндрю перешел на французский – видимо, устал.

«Двадцать лет я считал вас своим учителем. Конечно, отношения между нами складывались по-разному. Но я всегда помнил, какую роль вы сыграли в моей судьбе. И теперь хочу сказать вам огромное спасибо. А еще извиниться. Потому что я должен уйти.

Надеюсь положить это письмо на ваш стол, когда мы разобьем чужих. Тогда вам уже не нужен будет техник Вернер. А человек Вернер обязан покинуть вас. Это будет для меня страшной потерей. Но винить я могу только себя. Дело в том, Олег Игоревич, что я попал в экипаж «Пола Атридеса» ценой предательства. То, что я рассказал вам про свои злоключения внизу, правда лишь отчасти. Главное я утаил. Вы помните, наверное, печальные обстоятельства, из которых вы меня вытащили наверх. Увы, Олег Игоревич, все было подстроено. Вы убрали с борта саботажника, а вместо него вам подсунули другого. На этот раз такого, которому вы доверяли.

Долго рассказывать, как именно меня шантажировала охранка. Главное – что в какой-то момент я почти сделал то, что они требовали.

Я страшно запутался, учитель. Запутался в своих мотивах. Я не понимал, чего ради живу. Мне бесконечно опостылела война в любых ее проявлениях. На этом особисты тоже сыграли. Они всячески подпитывали мою ненависть к войне. И оказалось, что ее можно направить и против вас тоже.

Я не снял блокировки, которые оставил мой предшественник, а только отключил их. Решил поиграть в бога, оставив за собой право выбирать, какой дорогой пойду не только я, но и вы. Сначала мне казалось, что так я смогу защитить вас, уберечь от верной гибели, которую влекла за собой война с землянами. Собственно, на этом желании меня и подловили особисты.

Но теперь мне кажется, что я просто бессознательно хотел мести за то, что вы когда-то отвернулись от меня. Хотя вы меня не предавали. А я поступил как ревнивая девчонка и совершил настоящую подлость в отношении вас. Пусть даже в мыслях. Но все равно это было чудовищно. Увы, сразу я этого не понял. Иногда мне кажется – лучше бы я и не поднимался к вам на борт. Но вот парадокс – именно на «Атридесе» я нашел то, чего мне недоставало внизу.

Меня вылечили от ненависти вы и ваш экипаж. Я понял, что не одинок в этом мире. Готов идти за вами. И, главное, верить в то, что вы-то никогда не толкнете меня на бесчестье.

Отчего я пошел на сделку с совестью? Наверное, это была обычная трусость. И еще, повторяю, я не понимал, для чего живу. Поэтому я и не смог признаться вам сразу в том, что вел двойную игру. А страшнее всего, что теперь, когда я стал другим, мне вдвойне мучительно говорить вам об этом. Даже в письме. А в глаза – просто невозможно. Я представляю себе, как вы на меня посмотрите. А вы можете убить взглядом, когда на самом деле хотите всего лишь слегка упрекнуть.

Я заново родился, встретив Кенди. Я стал другим, я избавился от злобы. У меня все хорошо. Но именно поэтому я не смогу остаться в вашем экипаже, когда война закончится. Обидно, потому что это лучший экипаж в моей жизни и, наверное, лучший экипаж Солнечной. Но иначе нельзя. Оглядываясь назад, я понимаю, что вину мою не загладить ничем. Даже если вы скажете, что все нормально, – я себя никогда не прощу. И сделанное мной (точнее, не сделанное) никоим образом не умаляет моей вины перед вами. Никогда не думал, что человека может до такой степени заесть совесть.