— Я говорю, ваше величество, чтоб дураки пулям не кланялись, — ответил тот и, не успев отвернуться, увидел, что государь наклонил голову.

На бледных щеках Николая проступили два розовых пятнышка. Пришпоренная лошадь вынесла всадника за угол. Он увидел мятежников, и они его увидели. Закричали: «Ура, Константин!» и сделали залп. Но опять, должно быть, целили вверх — щадили. Пули свистели над ним, как хлысты не бьющие, только грозящие, и в этом свисте был смех: «Штабс-капитан Романов, уж не трусишь ли?»

Опять пришпорил, лошадь взвилась на дыбы и вынесла бы всадника к самому фронту мятежников, если бы генерал-адъютант Васильчиков не схватил ее под уздцы.

— Извольте отъехать, ваше величество!

— Пусти! — закричал государь в бешенстве. Но тот держал крепко и не отпустил бы, если бы ему это стоило жизни: был верный раб.

Вдруг пальцы государя, державшие повод, ослабели, разжались. Васильчиков повернул лошадь, и она поскакала назад.

Государь почти не сознавал, что делает, но испытывал то же, что в детстве, во время грозы, когда прятал под подушку голову.

Доскакав до Дворцовой площади, опомнился. Надо было объяснить себе и другим, почему отъехал так внезапно от страшного места. Подозвав дворцового коменданта Башуцкого, спросил, исполнено ли приказание усилить караул во дворце двумя саперными ротами.

— Исполнено, ваше величество.

— Экипажи готовы? — спросил государь адъютанта Адлерберга.

— Так точно, ваше величество.

Велел приготовить загородные экипажи, чтобы, в крайнем случае, перевезти тайком под конвоем кавалергардов, обеих императриц и наследника в Царское.

— А что, императрица как? — продолжал государь.

— Очень беспокоиться изволят. Умоляют ваше величество ехать с ними, — ответил Адлерберг. Государь понял: ехать с ними — бежать.

— А ты как думаешь? — взглянул на Адлерберга исподлобья, украдкою.

— Я думаю, что жизнь вашего императорского величества…

— Дурак! — крикнул государь и, повернув лошадь, опять поскакал на Сенатскую площадь.

На Адмиралтейской башне пробило три. Смеркалось. Шел снег. Белые мухи кружились в темнеющем воздухе.

Вдоль Адмиралтейского бульвара стояла рота пешей артиллерии с четырьмя орудиями и зарядные ящики с картечами.

Генерал Сухозанет подскакал к государю.

— Ваше высочество… — начал второпях докладывать. Государь посмотрел на него так, что он готов был сквозь землю провалиться. Но «бедный малый» вспомнил, как сам давеча скомандовал: «Рота его величества остается при мне». Где уж спрашивать с других, когда сам себя не чувствовал «величеством».

— Ваше императорское величество, — поправился Сухозанет, — сумерки близки, а темнота в этом положении опасна. Извольте повелеть очистить площадь пушками.

Государь ничего не ответил и вернулся на прежнее место, к забору Исакия. Опять — гладкие, серые доски и тот страшный угол — плаха, дыба проклятая; опять свист пуль — свист хлыстов, не бьющих, только грозящих и смеющихся.

Прежде было две толпы: одна на стороне царя, другая — на стороне мятежников; теперь обе слились в одну. Все больше темнело, и в темноте толпа напирала, теснила государеву лошадь.

— Народ ломит дуром. Извольте отъехать, ваше величество! — сказал кто-то из свиты.

— Сделайте одолженье, ребята, ступайте все по домам. Государь вас просит, — убеждал Бенкендорф.

— По мне стрелять будут, могут и в вас попасть, — сказал государь.

— Вишь, какой мякенькой стал! — послышались голоса в толпе.

— Теперь, как вам приспичило, то вы и лисите, а потом нашего же брата в бараний рог согнете!

— Не пойдем, умрем с ними!

Лица вдруг сделались злыми, и стоявшие без шапок начали их надевать.

— Шапки долой! — закричал государь, и опять, как давеча, восторг бешенства разлился по жилам огнем; опять понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.

Вдруг из-за забора начали швырять камнями, кирпичами, поленьями.

— Подальше от забора, ваше величество! — крикнул генерал-адъютант Васильчиков.

Черноволосый, курносый мужик, в полушубке распахнутом, в красной рубахе, сидел верхом на заборе, там, на страшном углу, как палач на дыбе.

— Вот-ста наш Пугачев! — смеялся он, глядя прямо в лицо государя. — Ваше величество, чего за забор прячешься? Поди-ка сюда!

И вся толпа закричала, загоготала:

— Пугачев! Пугачев! Гришка Отрепьев! Самозванец! Анафема!