Шрифт:
«Иногда несносная грусть теснит мое сердце, иногда упадаю на колена и простираю руки свои к невидимому… Нет ответа! – голова моя клонится к сердцу».
«Вечное движение в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с ночью и ночи с днем, капля радостных и море горестных слез… Мой друг, на что жить мне, тебе и всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство?»
«Дух мой уныл, слаб и печален»…
И было от чего…
Наконец в 1801 году при общем вздохе облегчения на престол вступил молодой император Александр I. C этого же момента начинается новая эра и в жизни самого Карамзина. Из его оды на коронацию мы видим, чего он ждал от юного монарха. Вначале он, следуя правилам риторики и пиитики, сравнивал, разумеется, Александра I с ангелом Божьим, восшествие на престол – с наступлением весны и т. д. Но дальше следуют и более существенные мысли, например:
Сколь трудно править самовластноИ небу лишь отчет давать…Его (т. е. государя) желанью нет препоныНо он творя благотворитОн может все, но свято чтитЕго ж премудрости законы.Еще лучше следующие строки:
Тебе одна любовь прелестна:Но можно ли рабу любить?Ему ли благородным быть?Любовь со страхом не совместна;Душа свободная однаДля чувств ее сотворена.Сколь необузданность ужасна,Сколь ты, свобода, нам милаИ с пользою царей согласна;Ты вечной славой их была.Свобода там, где есть уставы,Где добрый не боясь живет;Там рабство, где законов нет,Где гибнет правый и неправый!За свои оды Карамзин получил от государя перстень и с этим перстнем вступил на путь покровительствуемой литературы. Через несколько лет мы уже увидим его в звании официального историографа.
В апреле 1801 года Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой. Расположение духа его значительно изменилось к лучшему, что видно из его писем. Он вдруг стал доволен всем: судьбою, обстоятельствами, домашним очагом. «Государь, – пишет он, например, – расположен ко всякому добру, и мы при нем отдохнули. Главное то, что можно жить спокойно». Или: «Мы с Лизанькою живем тихо и смирно; я работаю, сижу дома и оставил почти все свои знакомства, будучи весел и счастлив дома…» Но счастье семейное продолжалось недолго: через год после свадьбы Елизавета Ивановна умерла.
За литературную работу Карамзин принялся с прежнею энергией. Он издал свое «Похвальное слово» императрице Екатерине и «Пантеон Российских авторов». «Похвальное слово» представляет из себя лишь набор громких, звучных фраз, продиктованных неумеренным восторгом. Интересно лишь изложение взглядов императрицы на «самодержавство».
«Самодержавство, – читаем мы, – разрушается, когда Государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою оного, и когда они собственные мечты уважают более законов. Самое высшее искусство Монарха состоит в том, чтобы знать, в каких случаях должно употребить власть свою: ибо благополучие самодержавия есть отчасти кроткое и снисходительное правление. Надобно, чтобы Государь только ободрял и чтобы одни законы угрожали. Несчастливо то государство, в котором никто не дерзает представить своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить своего мнения».
Очевидно, Карамзин имел очень многое против абсолютизма, «не признающего даже законов собственной своей премудрости». Его «Похвальное слово» являлось в то же время как бы нравоучением для юного монарха, от которого все ждали, что он восстановит «златой век Екатерины». Приводя затем слова императрицы: «Мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы живем для нашего народа», Карамзин с неудержимым пафосом восклицает: «Я верю своему сердцу; ваше, конечно, то же чувствует… Сограждане, сердце мое трепещет от восторга: удивление и благодарность производят его. Я лобызаю державную руку, которая под божественным вдохновением души начертала сии священные строки. Какой монарх на троне дерзнул так, – дерзнул объявить своему народу, что слава и власть Венценосца должны быть подчинены благу народному, что не подданные существуют для монархов, а монархи – для подданных». В чем же заключается благо народное? «Дайте, – говорит Карамзин, – сначала человеку в каждом гражданском обществе находить то счастье, для которого Всевышний сотворил людей, ибо главным корнем злодеяний бывает несчастие. Но чтобы люди умели наслаждаться и были бы довольными во всяком состоянии мудрого политического общества, то просветите их».
Первая подчеркнутая нами половина приведенной фразы прекрасна и справедлива, хотя и не представляет ничего особенного среди того либерального брожения, которое овладело русским обществом при вступлении на престол Александра I, любимого внука Екатерины Великой. Будущий официальный историограф искренно примкнул к этому брожению – не надолго, впрочем, пока в нем не изгладилось воспоминание об унизительной феруле царствования Павла I.
За «Похвальное слово» Карамзин получил табакерку, осыпанную бриллиантами; в общем уже – два перстня и табакерка.
При новых веяниях изменилась и цензура, перестала быть «черным медведем, стоящим на дороге». Книгопродавцы и типографщики предложили Карамзину взяться опять за издание журнала. Он согласился, и таким образом появился «Вестник Европы». Программа была очень интересна.
«Немногие, – писал Карамзин в предуведомлении, – получают иностранные журналы, а многие хотят знать, что и как пишут в Европе: «Вестник» может удовлетворять сему любопытству, и притом с некоторою пользою для языка и вкуса. Нам приятно думать, что в Грузии и в Сибири читают самые те пиесы, которые (двумя или тремя месяцами прежде) занимали парижскую и лондонскую публику. Сверх того в «Вестнике» будут и русские сочинения в стихах и прозе; но издатель желает, чтобы они могли без стыда для нашей литературы мешаться с произведениями иностранных авторов».
В сущности «Вестник Европы» был первым на русском языке обозрением иностранной жизни. Его двухнедельные обозрения заключали самый разнообразный материал. Здесь читатель узнавал о Бонапарте и Питте, о замыслах французского правительства, об ошибках союзников, об учреждении ордена Почетного легиона и т. д. Обозрения были живые и интересные, как и все, что выходило из-под пера Карамзина.
Второе место в журнале занимали внутренние дела, разумеется в пределах, дозволенных цензурой. Гласности в нашем смысле слова тогда не существовало, и все, о чем мечтал даже такой смелый человек, как Карамзин, было не более как право подавать докладные записки государю.