Речь доктора Стокмана замечательна не столько глубиною мысли, сколько энергией выражений и возрастающей дерзостью обличения. Он сравнивает большинство с собаками, с «простыми оборванными дворнягами, что пресмыкаются по ложбинам, пачкая тропинки по сторонам большой дороги», а истины, которыми живет большинство, – с прошлогодней копченой ветчиной: «Это ветчина прогорклая, заплесневевшая, производящая тот нравственный скорбут, который разрушает общество». Он угрожает согражданам, что будет писать в другие газеты, чтобы вся страна узнала, что здесь творится, и на замечание редактора, что он желает, по-видимому, разорить город, восклицает: «Да, я так люблю родной город, что предпочел бы разорить его, чем видеть, как он процветает во лжи», и продолжает, вне себя, не обращая внимания на шум и свистки: «Что за беда, если разорится лживая община! Ее бы следовало стереть с лица земли! Все люди, питающиеся ложью, должны быть уничтожены, как гады! С течением времени вы отравите остальную страну; вы доведете ее до того, что вся страна заслужит погибели. И если когда-либо настанет такая минута, я скажу от всего сердца: да погибнет страна, да погибнет весь народ ее!»

Тогда голос из толпы восклицает: «Доктор Стокман говорит как враг народа!»

Крик"…враг народа!» подхватывается всем собранием, которое единогласно утверждает эту кличку за Стокманом. В пятом действии изображены последствия народного мщения: окна в квартире Стокмана разбиты, дочери его Петре отказывают от места школьной учительницы, квартирный хозяин просит Стокмана очистить квартиру; даже капитан, уступивший свой зал для собрания, теряет должность. В заключение Ибсен еще раз подчеркивает трусость толпы и продажность ее вожаков. «Какие удивительные трусы! – говорит доктор Стокман, рассказывая капитану о нападении на его дом. – Подите-ка сюда, я вам хочу показать нечто. Взгляните, вот все камни, которые они бросали нам в окно. Только взгляните на них. Честное слово! Во всей груде не более чем камня два приличной величины; остальное – небольшие булыжники, почти песок. Они стояли здесь, под окнами, и ревели, что что-то сделают со мной; но, чтобы они исполнили угрозу, нечего опасаться в этом городе». Стокман сначала хочет покинуть родной город, бежать в девственный лес, на необитаемый остров, но потом решает остаться: «Здесь поле битвы! Здесь мы сразимся! Здесь я одержу победу». Собрав вокруг себя семью, он объявляет, что сделал еще одно открытие: «Вот видите ли, что я открыл: самый сильный человек в этом мире тот, кто остается одиноким». Подобно Чацкому на балу у Фамусова, Стокман остается один на арене общественной деятельности. Там было горе от ума, здесь – горе от бескорыстия, от любви к правде. Стокман одинок в этом мире, потому что все живут во лжи и в себялюбии. Да и этот один – не живой человек, а измышление автора, белый фон для черных силуэтов, взятых из действительности.

Таков грустный вывод из трех рассмотренных нами социальных пьес Ибсена. В идейном и художественном отношении эти пьесы самые слабые из всех написанных им.

Мораль этих пьес или прописная, или гуманная. Нападки на деспотизм большинства, на власть толпы, перед которою либеральная печать долго преклонялась как перед палладиумом политической свободы, в сущности, не новы, и хотя опираются на учение Дарвина, но гораздо раньше Дарвина и эволюционной теории повторялись ретроградами всех стран. Конфликт между личностью и обществом только указан Ибсеном, но не разрешен. Остается неясным, что должна делать одинокая и сильная личность, смотрящая на толпу как на сборище идиотов и негодяев. Замкнуться в своем эгоизме, довольствоваться собой? Очевидно, подобный выход не устраивает Ибсена. Поступая так, личность ничем не отличалась бы от толпы, которая тем и презренна, что являет собой сборище эгоистов. Перевоспитать толпу, учить ее? Но для этого нужна любовь к людям, а Бранды и Стокманы умеют только презирать.

Гораздо выше пьесы Ибсена, посвященные семье и любви. Разрушая существующие идеалы, Ибсен указывает на возможность новых отношений между мужчиной и женщиной и действительно является реформатором и пророком современного общества. К разбору этих пьес мы и переходим теперь.

Пьесы Ибсена о любви и семье. – «Комедия любви». – «Эллида». – «Нора»

Отличительной чертой современной литературы следует считать нападки на любовь, желание развенчать эту святыню, созданную Средними веками и возвеличенную романтизмом.

В Средние века любовная страсть становится кротким страданием и любимая женщина славится в тех же словах, что и Мадонна. Молитвы, которые художники подслушали в церкви, они, придя домой, повторяют своим возлюбленным. В «Vita nuova» – этой песне песен средневековой любви – Данте воспевает кротость и неземную красоту своей рано умершей возлюбленной: Мадонна «`e desiata in l'alto cielo…», – «моя возлюбленная желанна в высоком небе; поэтому всякий дерзающий приблизиться к ней или приветствовать ее должен или умереть, или стать благородным и кротким сердцем и забыть все обиды». «Бог создал ее по своей великой милости, и благословен тот, кто лишь говорит с нею». Данте называет ее «meraviglia nel atto» – воплощенным чудом, «la speranza de'beati» – надеждою блаженных. Печаль поэта проникнута столь великою кротостью, что, видя возлюбленную умершею, он прославляет саму смерть: «Увидев кротость ее лица, я сделался в своей печали столь смиренным, что сказал: „О смерть, отныне ты кажешься мне сладкой! Отныне ты стала благородной, так как осенила мою донну, и вместо злобы исполнилась милосердия“.» И, вглядываясь в небо, поэт восклицает: «Beato, anima bella, chi ti vede!»

Под влиянием христианских идей возникла рыцарская любовь, столь бесплотная и возвышенная, что по решению одного из любовных судов XII века права любви не могли простираться на лиц, состоящих в супружестве, так как супруги несут обязанности друг относительно друга, а любовь должна быть бескорыстной и чистой. В эпоху Возрождения, когда языческие идеалы переплелись с христианскими и создали новую этику, существующую до наших дней, и любовь стала двойственной по своей природе. Тогда-то и образовался культ нашей романтической любви, в одно и то же время божественной и земной, манящей душу в иной, лучший, мир и влекущей тела к страстным объятиям, – любви, воплощенной в тысяче прекрасных образов от шекспировской Джульетты до Лауры Шиллера, до тургеневской Лизы. С тех пор любовь становится почти единственною темою поэтического творчества, и понятно почему. Искусство воздействует посредством образов, поэтому любимый человек, живой, прекрасный образ, сделался видимым символом, доступным для созерцания, воплощением всякой вообще святыни. Художник-идеалист, веривший в божественную природу человека, в способность души оторваться от своего «я» и бескорыстно привязаться к чему-то иному, высшему, претворял это стремление души в чувство любви к отдельному человеку.

Таким образом, совокупными усилиями лириков, драматургов и эпиков была создана легенда об идеальной любви, наделенной всеми божественными свойствами. Любовь, если верить поэтам, едина: можно любить только раз в жизни и одного человека. Любовь вечна: она длится до смерти, невзирая на условия времени и пространства. Любовь загорается благодаря таинственному сродству душ, и загорается сразу. «Who ever lov'd that lov'd not at first sight?» [8] – как говорит Шекспир. Любовь – чувство всеблагое: она облагораживает самое преступное сердце. Любовь всесильна и вездесуща: она правит не только человеком, но и животными, одушевляет всю природу, движет небесные светила.

Когда легенда о любви была, таким образом, создана великими художниками, – средние и маленькие поэты воспользовались ею в целях чисто технических; беспричинная и всесильная любовь сделалась тем же, чем сила ветра и течение рек служат в механике: даровым двигателем, всегда и везде готовым к услугам. Изображая какую-нибудь радость или страдание, художник должен мотивировать их, показать их происхождение и природу; одни только радости и страдания любви свободны от этого контроля. рассудка. Он полюбил ее, бог знает почему, по таинственному влечению души, но она, также по таинственному влечению, полюбила другого; или же она платила ему взаимностью, но внешние условия помешали их соединению, – вот готовая канва, по которой сотни поэтов в течение многих лет вышивали нехитрый и всегда любопытный для толпы узор. Но пока поэты изображали страдания и радости неземной любви, а простодушная толпа старалась им верить, пока женихи повторяли невестам слова, которые они в молодости вычитали из книг и которые так легко забывались после нескольких лет совместной жизни, – анализ, притаившись в сумерках сомнений, точил свой нож. И настала пора, когда он, руководимый разрушительной тенденцией, стал посягать на легенды, созданные веками.