Весть о смерти Генриетты сильно поразила и г-жу Ренан; она поспешила к мужу с сыном Ари, но Ренан, несколько оправившись от своей болезни и глубокого нравственного потрясения, уже возвращался на родину. Вскоре по прибытии в Париж он получил орден Почетного легиона, а в феврале следующего года состоялась вступительная лекция Ренана в Coll`ege de France, где он был назначен профессором по кафедре еврейского, халдейского и сирийского языков на место своего покойного учителя, заслуженного ученого Катрмэра. Это назначение глубоко встревожило клерикалов. Ренан уже был тогда известен как смелый истолкователь библейских текстов и ученый исследователь, не стесняющийся узкими практическими соображениями. На его первую лекцию, посвященную вопросу о роли семитических народов в истории цивилизации, собралась громадная толпа, переполнившая не только аудиторию, но и коридоры университетского здания. Ренан ограничился лишь общими соображениями и не произнес ни одного слова, которое могло бы оскорбить верующих. По его мнению, семитические народы не внесли ничего самобытного ни в науку, ни в политику, ни в искусство, ни в философию. Но зато они впервые возвысились до великой идеи выразить каждый членораздельный звук особым знаком и догадались свести количество этих знаков до небольшого числа (22). Фонетизм, собственно, и послужил прочным основанием для развития письменности, а вместе с тем и для дальнейшего прогресса в области литературы. Но в другом отношении заслуга семитов еще значительнее: они дали человечеству религию, которая в дальнейшем своем развитии среди индоевропейских народов стала совершеннейшим идеалом добра, красоты, истины и справедливости. Ренан назвал Христа божественным основателем общечеловеческой «религии духа», – «религии, доступной всем расам, стоящей выше всяких каст, религии вечной и безусловной».

Несмотря на сдержанность и такт лектора, в клерикальном лагере поднялся невообразимый гвалт; была произведена возмутительная демонстрация. Ренану пришлось оставить кафедру. В то время министерством народного просвещения управлял свободомыслящий Дюрюи, но он не устоял под давлением влиятельных общественных классов. Сначала чтения Ренана были лишь временно приостановлены, но после обнародования «Жизни Иисуса» в 1863 году у его врагов оказались уже формальные доводы для обвинения ученого в безверии и нечестии: он отвергал божественную природу Христа и вообще всякое проявление сверхъестественной силы в его жизни, подвигах и чудесах, пытаясь все это свести к влиянию общих исторических причин. Даже порочное правительство Наполеона III сочло нужным выказать свое негодование: после многих проволочек в 1864 году Ренана официально лишили кафедры, предложив взамен другое место, вроде синекуры, от которого он, конечно, отказался, объявив, что ему не деньги нужны.

Протест Ренана против такого грубого ограничения свободы научного исследования и критики, изложенный в его брошюре под заглавием «Кафедра еврейского языка в Coll`ege de France» (изд. в 1862 году), нисколько не повлиял на его преследователей, хотя они должны были понять, что нельзя такого человека, как Ренан, обвинять в безверии и нечестии.

«Чем более я живу, – говорит он между прочим в этой брошюре, – тем сильнее привлекает меня великая мировая тайна, которая навсегда сохранит свой глубокий смысл и свою чарующую новизну. Мы окружены со всех сторон бесконечностью… Бог открывается нам через наше сердце… Это сознание наших таинственных отношений с бесконечным, глубоко запечатленное в каждом человеке, и есть источник всего доброго, всякой любви и всякой радости. Религия вечна. В тот день, когда она исчезнет, зачахнет и сердце человечества».

Но, конечно, развращенная наполеоновская Франция была далека от понимания подобных идеальных воззрений, и лишь в 1870 году правительство национальной обороны возвратило кафедру Ренану. С тех пор он не прекращал своих лекций до конца жизни, постоянно привлекая многочисленных слушателей не только блеском своего великого имени, но и благородной простотой изложения. Даром слова он обладал не в меньшей степени, чем литературным слогом. Своею искренностью он буквально очаровывал не только читателей, но и слушателей.

В 1865 году Ренан посетил Афины. При виде Акрополя он испытал такое сильное впечатление, в сравнении с которым все прошлое показалось ему бледным и ничтожным. И странно, только здесь, по его словам, он впервые почувствовал всю силу дремлющих в глубине души воспоминаний и оглянулся назад. До сих пор ему как-то некогда было ни задумываться над своим прошлым, ни наслаждаться жизнью. Всю молодость он провел, как средневековый ученый, затворником, в стенах монастыря, за книгой. Потом настало время тяжких испытаний, упорной борьбы и освобождения, время неутомимой научной деятельности и дружеского общения с такими знаменитыми людьми, как Бюрнуф, Кузен и Тьерри. Вскоре имя Ренана стало тоже знаменитым, а слава часто заставляет забыть о тихом прошлом… Поездка в Сирию и Палестину с научной целью еще больше отвлекла его от юношеских воспоминаний. В святой стране великих преданий и чудес он испытал столько новых впечатлений! Видения из божественного мира охватили его с такою силой, что он на время забыл все злобы дня. Скитаясь по Палестине, он как будто снова пережил те чудные евангельские рассказы, которыми так увлекался в юношеские годы. По целым часам он мечтал у подножия той горы, откуда, по преданию, Мессия в первый раз явился избранному народу, или восхищался цветущими полями Кармеля, засеянными самим Богом! Но все эти впечатления не трогали его сердца, быть может потому, что он в это время уже не верил в чудо, не ждал от Бога ни откровения, ни участия в человеческой судьбе. Он не допускал, чтобы в этом жалком мире возможно было осуществление идеи добра, истины и красоты. Но вот наряду с великим чудом, о котором он читал в Евангелии, – чудом, совершившимся когда-то среди иудеев, он вдруг увидел другое, если не чудо добра, то чудо красоты, бессмертное создание греческого гения – Акрополь! – произведение, которое могло явиться лишь в античном мире, которое для нас лишь памятник минувшего, но вечный памятник, потому что в нем воплощен идеал чистой красоты, освобожденный от всего случайного, местного и национального! Конечно, гораздо раньше Ренан уже пришел к убеждению, что в древней Греции зародились наука, искусство, философия и цивилизация, но только при виде Акрополя он постиг вполне великое значение древнегреческого гения и вновь испытал откровение божественного, которое уже коснулось его в ту минуту, когда он с высоты Касиуна впервые увидел долину Иордана, и перед ним как будто ожили все великие евангельские предания. Но впечатление при виде Акрополя было гораздо сильнее, потому что здесь, по выражению Ренана, он вдруг постиг то, о чем прежде не смел мечтать: пред ним явился «идеал красоты, точно застывший в сверкающих кристаллах пентеликского мрамора». В сравнении с этой дивной красотой весь мир показался ему невежественным и полудиким.

«Римляне были лишь грубыми солдатами, – говорит он в своих воспоминаниях. – Величие Августа и Траяна всегда казалось мне лишь позой в сравнении с благородной простотой гордых и спокойных эллинских граждан.

Кельты, германцы и славяне представляются мне наряду с ними чем-то вроде развитых скифов, отчасти, впрочем, испорченных цивилизацией. Все, что я знал до той минуты в области художественного творчества, показалось мне лишь жалким усилием иезуитского искусства, сочетанием рококо с напыщенной скукой, карикатурой и шарлатанством».

Словом, и здесь Ренан, как всегда, является последовательным идеалистом. Все умственное развитие человечества, с его точки зрения, сводится к осуществлению вечных идеалов истины, добра и красоты. Экономический прогресс, политическая свобода, благосостояние масс, государственная власть – все это лишь второстепенные факторы цивилизации. Вот почему Ренан приписывал такую исключительную, провиденциальную роль в истории человечества иудеям и эллинам: они явились представителями высших идеалов в области религии и искусства. Путешествия в Палестину, а затем в Грецию, доставившие Ренану столько новых светлых впечатлений и оказавшие такое сильное влияние на всю последующую литературную его деятельность, вместе с тем способствовали и упрочению его исторического миросозерцания. Цель его изысканий заранее была намечена: Иудея, Греция представлялись Ренану именно ареной величайших исторических событий. Он с глубоким сожалением сознавал, что не был подготовлен к великому труду по истории древнегреческой культуры, но зато он вполне обладал всеми необходимыми знаниями и громадным материалом для того, чтобы написать историю израильского народа и первых веков христианства. По словам Ренана, «Жизнь Иисуса» была задумана им еще до выхода из семинарии. Лучшие свои годы он посвятил исполнению смелого замысла дать такую полную историю развития монотеизма и христианства, в которой все события представлялись бы в их неизбежной естественной связи, так что не было бы оснований допускать вмешательство сверхъестественных сил.

С внешней стороны задача эта несомненно выполнена. Ренан закончил «Историю первых веков христианства» (1863—1881 гг., 7 томов) и свою «Историю израильского народа» (1887—1892 гг., 5 томов). Труд этот с прибавлением двух томов его «Этюдов по истории религий» составляет значительную долю всего литературного наследства, оставленного писателем. Очевидно, вопрос о том, насколько этот труд соответствует современным научным требованиям, чрезвычайно важен для общей оценки его литературного и научного значения. Поэтому постараемся прежде всего ответить на поставленный выше вопрос. В протестантской Германии уже давно, спокойно и не торопясь, такие ученые, как Эйхгорн, Габлер, Фатер, Бруно Бауэр, Эвальд, де Ветте и многие другие, трудились над критическим исследованием Библии. Их изыскания, предпринятые под влиянием пантеистической философии, основанные на данных археологии и сравнительной филологии, имели по большей части строго специальный характер, а потому, вероятно, не производили большого шума, пока в это дело не вмешался смелый метафизик, известный доктор Штраус. Книга его под заглавием «Жизнь Христа», написанная в духе Гегеля, действительно наделала немало шума, но, как и сочинение Ренана, вызвала суровую критику со стороны ученых-специалистов. Дело в том, что Штраус стремился отождествить, с чисто метафизической точки зрения, историю происхождения религии с историей мифа. Бог, по его мнению, проявляется лишь в конечном, то есть в мире, а потому немыслим как нечто бесконечное, вне всякого бытия. В чем же заключается абсолютная истина? Человек ее не представляет, поскольку он конечен; Бог сам по себе, поскольку Он бесконечен, лишен реальности. Вот почему истинное, действительное бытие духа не есть ни Бог, ни человек, а Богочеловек. С тех пор как человечество достигло зрелости настолько, чтобы на этой истине основать единственную разумную религию, все сводится к явлению такой совершенной личности, которая могла бы олицетворить идею Богочеловека, подверженного, подобно человеку, страданиям и смерти, но вместе с тем единственно лишь силой духа господствующего над всей природой. Конечно, этот метафизический Богочеловек-Христос не имеет ничего общего с действительностью. Ренан лишь отчасти воспользовался исследованиями Штрауса и так называемой Тюбингенской школы. В своих изысканиях он руководился не столько метафизическими, сколько историческими соображениями. «В этих сказаниях, – говорит он в предисловии к „Жизни Иисуса“, – необходимо таким образом сопоставить тексты, чтобы из них получилось последовательное и правдивое повествование, в котором не было бы ни одного фальшивого звука. В этом заключается лучший признак того, что исследователь не разошелся с истиной». Но что делать, когда в текстах заключаются непримиримые противоречия? «Тогда, – отвечает Ренан, – необходимо, сообразно с требованиями вкуса, допустить некоторые легкие натяжки, пока не получится гармоническое целое». Таким образом, Ренан стремится соединить требования научной достоверности с чисто эстетическими приемами, то есть дать нечто большее, чем строго научное исследование, возвыситься до синтеза искусства и науки, достигнуть такого совершенства понимания, которое – увы! – пока является для нас лишь чудною мечтою. Уже на склоне своих лет в предисловии к «Истории израильского народа» Ренан еще смелее высказывается в этом смысле: «Поверьте в силу моей интуиции!» – вот сущность его методы, не допускающей строгого научного подхода. «Верьте мне хоть немного, как доверяют вообще прозревшим, – говорит он, – а я глубоко убежден, что не ошибаюсь в истолковании общего смысла событий». Очевидно, сам Ренан, взывая к доверию своих читателей, сознается в научном несовершенстве своих исторических трудов и ставит себя в положение художника, проповедника, сочинителя исторических романов, пророка, кого угодно наконец, но только не ученого, который никогда не возьмется судить о том, чего не знает с полной достоверностью, и предпочтет лучше остановиться перед вечным неизвестным и откровенно вовремя сказать: «Не знаю». Ренан, приступая к исследованию истории христианства, не мог, да, вероятно, и не хотел, исполнить этого простого требования, иначе ему пришлось бы отказаться от давно задуманного труда. Быть может, в то время он уже сознавал, что наука сама по себе, как и религия, не в состоянии дать полного удовлетворения человеку, и, подобно многим выдающимся умам, томился жаждою более полного, возвышенного знания, искал новых путей и откровений, какие можно получить лишь посредством совершенной интуиции и синтеза науки и религии. Очевидно, стремясь к такому синтезу, Ренан дал нам в высшей степени субъективное произведение: полунаучное, полумистическое, исполненное недомолвок, намеков и глубокой таинственной поэзии. Некоторые места его «Истории первых веков христианства» производят чрезвычайно сильное впечатление. Особенно удачна характеристика нравственных и религиозных стремлений эпохи, предшествовавшей явлению Христа. Здесь Ренан показал себя несравненным мастером в изображении возвышенных идеальных чувств и религиозных движений, сразу увлек скептически настроенную публику и приобрел совершенно исключительную славу. Он останавливается, между прочим, на громадном значении идеи мессианизма в истории иудеев и христианской веры.