В чем же состояла задача этого своеобразного министра без портфеля? Он должен был защищать администрацию новым оружием, получившим уже тогда большое значение, – пером. А кто мог и вплоть до настоящего времени может сравниться в искусстве владеть этим оружием со Свифтом? Гарлей и Болингброк, последний сам блестящий писатель, прекрасно понимали это и, принимая в свою среду «сумасшедшего попа», платили лишь должное силе ума и дарования. И Свифт относился к оказываемому ему вниманию как к должному, держался как равный с равными и с крайним негодованием встречал малейшее посягательство на свое достоинство. Однажды Гарлей вздумал его отблагодарить за некоторые услуги, прислав 50 фунтов. Свифт пришел в бешенство, и потребовалось немало усилия и заискиваний, чтобы примирить его с первым министром. В другой раз Болингброк позволил себе некоторую холодность в обращении с ним; Свифт тотчас же предупредил его, что если ему нездоровится, то он должен сказать об этом своим друзьям, а не заставлять их теряться в догадках относительно причины его сухости: он «едва ли бы снес подобное отношение даже со стороны коронованной особы». Свифт был допущен в самый высший круг; он присутствовал на частных совещаниях, происходивших между Гарлеем, Болингброком и Гаркуром, державшими в своих руках все дела. Такое доказательство внимания он понимал, признавал и принимал. «Они называют меня, – пишет он в „Дневнике“, – попросту Джонатаном, и я уверен, сказал я им, что вы и оставите меня таким же Джонатаном, как нашли, и что я не знаю такого министерства, которое сделало бы что-нибудь для тех, в дружбу с кем оно вступает; так и вы поступите, в этом я уверен; но это меня мало заботит».

С конца 1710 года Свифт начинает писать для торийской газеты «Examiner» («Исследователь») и работает в ней до середины следующего года. Никогда защита администрации не велась с большим умением и с большим успехом. Положение тори было довольно затруднительным. Им была навязана война, затеянная вигами, и Мальборо, покрывший славой английское оружие, являлся их естественным врагом; против тори были и «денежные люди» что угрожало затруднениями в финансовых делах; наконец, между самими ими не было полного согласия, и группа «диких тори», образовавшая «Октябрьский клуб», не раз пыталась увлечь министерство на путь всяческих крайностей. Приходилось дискредитировать вигов в общественном мнении и поддерживать единение в своих рядах. Свои статьи Свифт направлял как против принципов, так и против отдельных лиц. Это были, конечно, чисто боевые статьи, скорее дела, а не слова, а потому как произведения пера они не представляют теперь интереса. Свифт не заботится ни о красноречии, ни о логике, даже правда его мало беспокоит; ему нужно метко направленным ударом поразить врага, и он пускает в ход все, осмеивает и оплевывает, издевается и топчет в грязь и, в конце концов, побеждает. Он доказывает, что у вигов вовсе нет никаких принципов, что место принципов занимают здесь лица и что всякий, признающий павшее министерство, считает себя вигом. «Денежным людям» он противопоставляет земледельческий класс и корит вигов за то, что они сыграли на руку разным спекулянтам и банковым дельцам и принесли в жертву этим последним интересы и благосостояние страны. Но главной опорой вигизма был все еще Мальборо. Тори не могли чувствовать себя в безопасности, пока продолжалась война и пока во главе армии стоял победоносный Мальборо. Свифт уже в «Examiner'e» нередко делал вылазки против него, не называя, однако, прямо по имени, но описывая так обстоятельно его характерные слабости, что каждый без труда мог угадать, о ком идет речь. Это были маленькие прелюдии к большому выходу – к его знаменитому памфлету «Поведение союзников».

В пылу борьбы Свифт не забывал и об обществе. К тому же этого дерзкого и резкого, но вместе с тем остроумного и насмешливого человека принимали повсюду охотно. Раньше, часто совершая довольно продолжительные путешествия пешком, он останавливался в самых дешевых гостиницах, знакомился с жизнью простого народа, не гнушался вступать в разговоры с трактирной прислугой и всякого рода подозрительным людом, – он присматривался к одной стороне жизни. Теперь он мог наблюдать другую. Перед ним развертывалась во всем своем мишурном блеске, скрывавшем прогнившую сердцевину, придворная жизнь. Здесь собирался «цвет» английского общества того времени, «блестящего» века Людовика XIV. Но Свифт обладал слишком проницательным умом, чтоб этот «блеск» мог укрыть от его глаз действительные мотивы, приводившие в движение весь этот великосветский круг. Рубище и золотом расшитая одежда равно ничего не значат, если человек заглядывает в ту глубину души, какая открывалась перед Свифтом. Впоследствии в «Путешествиях Гулливера» он изложил с убийственной аккуратностью и обстоятельностью все, что он наблюдал и изучал теперь… А пока он развлекался вместе с этим шумным обществом, участвовал в прогулках, раутах, охотах и так далее. Некоторое время он жил в окрестностях Лондона, так как здоровье его начало расстраиваться, но ежедневно посещал город и своих друзей.

Между тем министерство уже вело тайные переговоры о заключении мира, сопровождавшиеся целым рядом интриг и скандалов, подавших повод обвинять впоследствии торийских министров в измене.

Много из того, что происходило в действительности, Свифт не знал вовсе, – но, убежденный в настоятельной необходимости мира, он стоял всегда на страже министерства и ловко парировал удары противников. Защищая и защищаясь, он в то же время не терял случая и атаковал. Памфлет «Поведение союзников» представляет собою решительную атаку, перед которой не устояли противники.

Свифт силою своего гения среди разных скандальных случайностей не только возбудил общественное мнение, но и резко повернул его от войны к миру и доставил полное торжество тори. Благодаря своему положению, он мог воспользоваться официальными документами. И он черпает из них необходимые факты, проливает свет на мотивы, руководившие людьми, желавшими войны, выдвигает аргумент за аргументом так, что они производят подавляющее впечатление, и заставляет читателя признать свой вывод неизбежным и единственно верным. Весь памфлет дышит страстным негодованием и вызывает такое же чувство в читателе. Ввиду всенародного бедствия Свифт укоряет безумцев, которые считают «эхо лондонской кофейни» за «голос всего королевства». Бедствие это длилось слишком долго: мы вели, говорит он, две войны, из которых каждая продолжалась по десять лет, за интересы, нам вовсе чуждые; если война продлится еще пять лет, мы будем окончательно разорены. Мы великодушно стали во главе дела, тогда как нам в самом крайнем случае не следовало выходить из роли поддерживающих союзников; мы сражались, когда вовсе не следовало; мы уклонялись от решительных действий, когда наши интересы поставлены были на карту; мы дозволяли нашим союзникам нарушать принятые на себя обязательства; мы продолжали войну и не остановились даже перед тем, чтобы заложить всю нацию, сделав позорный заем в 50 миллионов; мы брали города – но каждый из них стоил нам шести миллионов и доставался не нам, а союзникам; мы одерживали блистательные победы – но они приносили нам лишь пустую славу… Далее он с большим искусством показывает, что народ поддерживал войну лишь по своему ослеплению, находясь в состоянии какой-то безумной летаргии, – но что теперь настало время пробудиться и освободиться от рабского подчинения лживым советникам. Затем он нападает на Мальборо, обвиняя его в хищничестве; на капиталистов и банковых дельцов, которые разжирели на народном бедствии; на вигов, продажность и своекорыстие которых и есть причина всех бед. Памфлет имел необычайный успех. Да это был, собственно, не памфлет, а горячий манифест, написанный, как это всяким чувствовалось, по внушению министерства, с глубоким знанием всех обстоятельств дела и с несравненным искусством. Опубликованный 27 ноября, он уже 1 декабря вышел вторым изданием, которое разошлось в четыре часа. В течение каких-нибудь двух месяцев было продано 11 тысяч экземпляров. Не нужно забывать, что все это происходило в начале XVIII века, когда публицистика только зарождалась. Мальборо, герой войны, находился в это время в Лондоне и возглавлял вигизм. При дворе велись усиленные интриги против тори; в палате лордов образовалось даже незначительное большинство, поддержавшее поправку вигов в адресе королеве по поводу мира. Положение становилось опасным. Свифт уже склонен был считать дело проигранным и испытывал крайне угнетенное состояние. Но его друзья-министры сохраняли полное спокойствие, даже равнодушие, что его еще больше раздражало. Дело, однако, было сделано: Мальборо потерял свою популярность, парламентская комиссия потребовала от него отчета в его действиях, а затем он был отстранен от занимаемых должностей и лишен отличий.

В то же время в верхнюю палату вступило двенадцать вновь пожалованных лордов, и торийское большинство было обеспечено. Свифт и тори торжествовали. Приходский священник без места находился теперь в апогее своего могущества. Он оказывает массу услуг лицам, обращающимся к нему с разными просьбами; протежирует начинающим литераторам, доставляет места священникам и так далее. В кофейной все ему кланяются, рассказывает Кеннет в своем дневнике, в приемной он – главное лицо, все к нему обращаются и советуются, он – точно министр по части прошений. Мы не станем перечислять здесь, чтобы не пестрить страницу, имен тех знакомых и незнакомых, приятелей и неприятелей, которым он оказывал в разное время те или другие услуги, – скажем только, что они многочисленны. С лицами, принадлежащими к высшему обществу, он по-прежнему держится гордо и высокомерно. Так, когда герцог Шрусбери появился в первый раз на их субботних обедах, он заметил Сен-Джону, что не желает видеть в своем обществе незнакомое лицо… Герцогу Беккингэму, высказавшему желание познакомиться с ним, он просил передать, что герцог еще недостаточно предупредителен по отношению к нему и что он требует тем большей предупредительности, чем выше положение человек занимает в обществе.

Свифт, однако, был не из числа людей, самодовольно успокаивающихся, если они добились успеха. Тори торжествовали, но он хотел дальнейшего развития и осуществления их программы; его беспокоила и раздражала медленность и нерешительность министерства; он замечал уже признаки несогласия между двумя главными лицами министерства, его друзьями – Гарлеем и Болингброком; мало-помалу он стал убеждаться, что и его друзья борются из-за положения, а не за принципы. Все это действовало угнетающе на его настроение и питало то презрение к человеческой природе, тот цинизм, который в последний год жизни принес свои обильные плоды. Теперь же он чувствовал себя связанным с делом партии, так гениально защищаемой им, и ему оставалось только содействовать ее дальнейшим успехам. И он с горячностью брался за это дело – но всякий раз наталкивался на указанное выше непреодолимое препятствие. Для человека со складом характера Свифта подобное положение становится невыносимым. Внешние условия благоприятствовали, однако, временному затишью партийной борьбы; центр политических интриг был перенесен теперь в Утрехт, где вырабатывались условия окончательного соглашения между заинтересованными державами. Наконец, в апреле 1713 года в Англию пришли вести о заключенном мире. Немного раньше Свифт писал по этому поводу архиепископу Кингу: «Мы сделали все, что могли. Об остальном пусть заботятся потомки».

Настало время подумать Свифту и о своем личном положении: теперь он мог потребовать вознаграждение за услуги, оказанные им. Его беспокоило будущее; несогласие среди министров могло повести к торжеству вигов, на снисхождение которых к себе он, конечно, не мог рассчитывать. Он должен получить независимое положение; он заслужил его. Министры медлили; им, очевидно, не хотелось расставаться с ним; они хорошо знали, насколько обязаны ему своим успехом и какою силою располагают, удерживая его при себе. Свифт настаивал; он перестал писать, пока его требование не будет удовлетворено. Королева была настроена против него; она помнила «Сказку о бочке» и считала его безбожником. «Виндзорское пророчество», в котором Свифт насмеялся над герцогиней Сомерсет, придворной фавориткой, также не прошло для него даром. Переговоры о месте тянулись долго и сильно раздражали Свифта; «Если министры бессильны разубедить королеву в ее предубеждении, – пишет он в дневнике, – то я хочу знать, по крайней мере, это». В конце концов ему пришлось примириться с местом декана при церкви Св. Патрика в Дублине. Конечно, этого было слишком мало в сравнении с тем, чего он хотел и рассчитывать на что имел полное право, – но выбирать не приходилось. Ирландию он не любил и всегда считал ее местом своего изгнания и ссылки. И вот теперь, после того, как он боролся в первых рядах, даже во главе тори, и доставил им победу, судьба, точно насмехаясь, улыбнулась ему только злополучной Ирландией… Легко понять, какие чувства грызли гневное сердце этого несокрушимого борца, когда он покинул Англию.