Лучшей пьесой предшествовавшего сезона был «Ромео», особенно тщательно поставленный Гарриком. Это была самая удачная роль Барри, Сиббер считалась идеальной Джульеттой, а Мэклин очень недурно играл Меркуцио. 28 сентября Рич решил дать генеральное сражение: «Ромео» именно с этим составом появился на афишах Ковент-Гардена. Каково же было общее удивление, когда 28 сентября «Ромео» был объявлен и в Друри-Лейне. Гаррик заменил Барри, Беллами появилась в роли Джульетты, а Уудвард изображал Меркуцио. Мало того: Рич, до страсти любивший всякие процессии, устроил у себя великолепное похоронное шествие к погребальному склепу Капулетти; публика была приятно поражена, увидев такую же процессию и в Друри-Лейне.

Первое время досужую толпу занимало это соперничество, но когда 12 дней подряд «Ромео» не сходил с афиш обоих театров, публика утомилась, и сборы начали падать. Рич первый уступил, воспользовавшись болезнью Сиббер, и Гаррик имел удовлетворение сыграть пьесу лишний раз. Разумеется, в газетах явился целый ряд эпиграмм, из которых одна или две принадлежат, несомненно, Гаррику. Ромео считается коронной ролью Барри, и потому нет ничего удивительного, что он, по общему мнению, был в ней лучше своего соперника, хотя все трагические сцены последних актов удались Гаррику больше. По счастью для него, все недоразумения, от которых страдал репертуар Друри-Лейна, повторились и в Ковент-Гардене: неудовольствия, продолжительные и внезапные болезни, интриги и ссоры начали серьезно влиять на сбор, и Ричу все-таки пришлось прибегнуть к любезной ему пантомиме. Однако Гаррик следовал за ним по пятам, и «Царица Мэб» была объявлена на афишах Друри-Лейна.

Пантомима, которую так любили в XVIII веке, очень похожа на наши современные балеты, хотя мимика в ней играла главную роль, а танцы – второстепенную. Кроме того, она отличалась несравненно большим смыслом, чем те представления, которыми восхищаются современные балетоманы. В нее входили элементы феерий, а драматичность положений была необходимым ее условием. Но все-таки самой привлекательной стороной пантомимы была для публики того времени блестящая постановка, декорации, костюмы, машины, превращения, огни и прочее.

Передо мной лежит любопытная карикатура, которую я не без труда достал в Лондоне, так как ей ровно 140 лет от роду. Голова какого-то чудовища держит в зубах огромные весы; на правой их половине, цепляясь за веревки, висят главные представители ковентгарденской труппы с грустными и вытянутыми лицами: тут и громадный, худой как спичка Барри и сентиментальная Сиббер, и толстый, массивный Куин и нарядная Уоффингтон; всеми силами стараются они перетянуть весы на свою сторону, но их половина поднялась высоко на воздух… На другой же стороне весело сидит один маленький человечек, беззаботно помахивая шляпой, и один перетягивает всех своих тяжеловесных противников… Внизу – два арлекина: старик Рич, повергнутый на землю, утирает платком свои горькие слезы, а Уудвард, бодрый и живой, показывает своей магической палочкой на маленькую «Царицу Мэб», которую держит у себя на руках. Конечно, и это был своего рода триумф, но триумф чересчур мелкого калибра.

В конце концов Гаррик все-таки не рассорился с ушедшими от него артистами: и Барри, и Сиббер через много лет снова играли у него на сцене, и снова ссорились, и снова уходили – все это было вполне в порядке вещей. Всю свою жизнь Гаррик держался того же по отношению к актерам; за исключением Куина, который никогда не соглашался играть в Друри-Лейне и вообще скоро оставил сцену, все сколько-нибудь выдающиеся актеры перебывали в этом театре. Впрочем, Шеридан тоже очень неблагосклонно относился к предложениям Гаррика и предпочитал соперничать с ним на разных сценах. Но редко директору удавалось до конца сохранить дружеские отношения со своими буйными подчиненными: болезненно напряженные самолюбия только ищут случаев ко всякого рода ссорам и недоразумениям, и нужно было обладать необыкновенным тактом и замечательными дипломатическими способностями, чтобы управляться со всеми ними в течение 30 лет. И всегда снова повторялась та же история: увлеченный способностями молодого актера, Гаррик заключал с ним выгодный ангажемент, учил его и выдвигал всеми способами, надеясь подготовить себе прекрасного помощника. Но когда дебютант добивался хоть некоторого успеха, его почтительный и ласковый тон моментально менялся: на сцену являлись «интриги» и «притеснения». Непомерные требования и высокомерный тон новых знаменитостей заставлял наконец Гаррика возвращать их с облаков прямо на землю и отказываться от чересчур дорогих услуг. Тогда раздавались крики и брань: бедного директора обвиняли во всех возможных преступлениях, гордо выступали в Ковент-Гардене или исчезали в Дублине, а через несколько лет несли свою повинную голову «ужасному извергу», который весело и добродушно встречал их, заключал новые ангажементы и снова долго позволял мучить себя на все лады.

Но особенно сильно угнетали его женщины: Сиббер, Клайв, Беллами, Абингтон и другие, – все это были замечательные артистки и самые ужасные мучительницы, старавшиеся уколоть как можно больнее и выискивавшие самые язвительные ядовитости.

Клайв, по крайней мере, была пряма и решительна: Гаррик знал, чего можно ожидать от нее. Прекрасная комическая актриса, подвижная, бойкая, веселая, одна из лучших субреток, когда-либо существовавших, – она была чрезвычайно добросовестна и, в сущности, очень добра. Но в первые моменты ее легко воспламеняющейся ярости Клайв не помнила себя, металась, как угорелая, писала бешеные письма и бегала за Гарриком, готовая выцарапать ему глаза. Малейший пустяк способен был вывести ее из всяких границ приличия, но она, по крайней мере, была пряма и откровенна.

Не то было с миссис Абингтон. Эта артистка, начавшая свою жизненную карьеру служанкой в таверне, сделалась одной из самых выдающихся помощниц Гаррика. И что всего удивительнее – аристократки ездили в театр учиться у нее грации, уменью одеваться и изящным манерам. Ее коньком была haute comedie, и в этой области она не знала соперниц. Но эта женщина своими капризами, изворотами, ложью и вечными сценами, требовавшими систематического укрощения, доводила Гаррика до отчаяния… недаром он писал о ней в 1774 году: «Ни один честный человек не поймет всей ее низости; она настолько же глупа, как фальшива и вероломна».

С трагическими героинями было еще хуже… По несчастью, они переносили свое королевское достоинство со сцены в жизнь, но ум и добродетели проявляли только на сцене: нельзя себе представить ничего высокомернее и надменнее, чем тон миссис Йетс например, когда она «снисходит» до разговора с Гарриком.

Гаррик необыкновенно добросовестно относился всегда к своему делу и требовал того же от всех служивших в Друри-Лейне. В этом отношении он был тверд и не допускал никаких поблажек. Не явиться или опоздать на репетицию, не выучить наизусть роли или позволить себе какие-нибудь добавления к ней – было совершенно невозможно на сцене Друри-Лейна. Все, что касалось приличия и благопристойности за кулисами и в артистическом фойе, – строго блюлось самим антрепренером, и, конечно, в его театре немыслим был случай, который рассказывает нам Беллами о Ковент-Гардене. Однажды какая-то из ее знатных покровительниц пожелала сделать ей честь – побывать за кулисами; но, о ужас! – только что они успели перешагнуть порог артистического фойе, как важная леди остолбенела: большой стол, заваленный всевозможными «вульгарными» закусками и порожними бутылками, пьяные лица актеров и мисс Уоффингтон, с «площадной бранью» потрясающая бутылкой с портером, – вот картина, представившаяся «нежным» взорам миледи и заставившая ее бежать без оглядки.