Мы уже имели случай говорить, что глубокое религиозное воодушевление, которое всегда лежало в основе церковной музыки Баха, было постоянно проникнуто некоторым специально протестантским оттенком. Оттенок этот, трудно передаваемый словами, признается, однако, всеми исследователями и знатоками музыки Баха и чувствуется, в самом деле, весьма осязательно. Между тем в разбираемых сочинениях мы встречаем музыку явно католического характера. Эта особенность резко выделяет названные мессы из всего цикла прочих сочинений композитора и свидетельствует прежде всего о необычайной гибкости его дарования. Таким образом, именно эти мессы прибавляют к таланту Баха очень крупную особенность – универсальность, позволявшую художнику так полно проникаться не только настроениями какой-нибудь одной категории, но и всяким строем чувств, заключающим в себе элементы известной силы, искренности и своеобразной красоты. Что касается источника тех новых вдохновений, которые легли в основу католической музыки Баха, то этот источник следует искать, конечно, в дрезденских впечатлениях композитора; и действительно, само появление названных сочинений совпадает со временем теснейшего сближения Баха с дрезденскими двором и обществом, именно около 30-х годов прошлого столетия.

Нечего и говорить, что, кроме этих крупных произведений, в тот же период наш композитор писал очень много и другой, весьма разнообразной музыки. В числе таких сочинений были и концерты, скрипичные и для фортепиано, и сонаты, и сюиты, и музыка всяких других форм и наименований. Но излюбленным типом, в который особенно удачно и наиболее блистательно укладывались его музыкальные идеи, был и оставался тип фуги. Мастерство его в этом роде сочинений было доказано и окончательно определилось еще со времени появления в свет сборника “Das Wohltemperierte Klavier”, о котором мы говорили в главе 4-й. В течение целой жизни он никогда не покидал этой музыкальной формы и, давая бесконечное множество образцов музыки во всех возможных родах, возвращался постоянно и настойчиво все к тому же излюбленному им фугированному стилю, разрабатывая его все более и более. Такое пристрастие, такую специальную любовь к этой форме он сохранил до самого конца своей жизни, и ниже мы увидим, что даже смерть застигла его за работой над одной из фуг, – увы! – уже последней. Последнее из крупных сочинений его, написанное им незадолго до смерти, было посвящено разработке того же музыкального стиля и носит знаменитое название “Kunst der Fuge” (“Искусство фуги”). Оно состоит из целой серии фуг, имеющих очевидную цель – показать, что возможно было сделать в пределах одной музыкальной формы и какого разнообразия, какой художественной красоты и какой высокой поэзии можно достигнуть в этой форме музыки, отмеченной перстом Баха...

Образ жизни. – Внешность Баха. – Черты характера. – Бах как исполнитель

Обзор фактов биографии великого музыканта представляется здесь почти оконченным, и теперь мы считаем уместным сообщить некоторые дополнительные замечания, касающиеся его личности, характера, образа жизни и проч. Все сведения, относящиеся к этой категории известий, рисуют нам его в чрезвычайно симпатичном свете.

Образ жизни Баха отличался всегдашней скромностью и необыкновенной умеренностью, – об этом свидетельствуют нам все биографы великого музыканта. Такому свидетельству можно, разумеется, охотно поверить, особенно приняв в соображение размеры содержания, какое он получал в разные времена своей жизни. В нашем изложении мы уже имели некоторые случаи касаться этого вопроса, но к сказанному следует прибавить, что во всех местах служения Баха вознаграждение его было именно таково, что едва давало возможность вести и тот умеренный образ жизни, о котором говорят биографы. По этому поводу достаточно сказать, что даже в Лейпциге, где он, разумеется, был сравнительно очень обеспечен, жалованье его все еще измерялось, кроме талеров, сколькими-то мерами ржи. Шестнадцать мер ржи и сотню талеров деньгами в год получал великий автор “Музыки Страстей” в то самое время, когда писал свое великое произведение, и это при той огромной семье, какую ему приходилось поддерживать. Правда, он мог получать дополнительный гонорар, например, за свои частные музыкальные уроки, но мы видели, что эти уроки он давал по большей части бесплатно. Но может быть, наконец, его бесчисленные сочинения продавались очень выгодно? Увы! Последнее его сочинение, о котором мы говорили в конце предыдущей главы, знаменитая “Kunst der Fuge”, и то не окупило даже издержек издания, хотя оно вышло в то время, когда автор достиг уже высшей степени своей популярности. Нужно было заплатить за медные доски, на которых было гравировано великое произведение, но оказалось, что заплатить нечем, и доски проданы были в лом. В глазах продавца и покупателя это, конечно, было не больше, как медь....

Итак, ведя скромный и умеренный образ жизни, Бах во все периоды своей жизни отличался хорошим здоровьем. Биографы следующим образом описывают его внешность: он был крепкого телосложения, широкоплеч, имел несколько полное, но выразительно-энергичное лицо, большой лоб и густые, смело очерченные брови, между которыми с годами легла “строгая и сумрачная морщина”. Но в очертаниях рта и с годами не исчезла печать тихого и спокойного добродушия. Все лицо освещалось живыми, хотя несколько близорукими глазами. В этом портрете физиономист мог бы, пожалуй, отыскать соответствие черт физических со всеми основными особенностями духовной личности Баха, какой она является по дошедшим до нас биографическим известиям. Здоровый общий вид действительно отвечал основным свойствам здоровой нравственной личности композитора, большой лоб вмещал большой ум гения, а “строгая и даже сумрачная морщина” могла изобличать строгость основ его миросозерцания. Но охотнее всего мы усмотрели бы соответствие внешних и внутренних свойств его в тихом и добродушном отпечатке в очертаниях рта. Тут соответствие внешних и внутренних особенностей представляется действительно очень полным, ибо, изучив все главные свойства характера нашего композитора, нельзя не признать, что основной и важнейшей особенностью его бесспорно являлось постоянное и очень большое добродушие. Таков он был в своей семье, таков и со своими родными: вспомним, например, написанный им еще в молодости, по поводу отъезда брата Иоганна Якоба, умилительный “Capriccio sopra la lontananza del suo fratello dilettissimo”; наконец таким же он являлся в своих отношениях к посторонним людям, и после его смерти не один человек вспомнил о нем с благодарностью, – кто за доставленное место, кто за полезную рекомендацию, кто за даровые уроки и проч. Он делал добро охотно и без всякой аффектации, кому и когда имел возможность.

Это же основное качество, лишь видоизмененное, проявлялось у него в форме совершенного отсутствия злопамятности, в форме снисходительности и необыкновенной терпимости. Однажды, в период уже признанной славы композитора, к нему в Лейпциг явился какой-то посетитель, оказавшийся странствующим виртуозом, и требовал свидания. Бах принял его. Посетитель оказался самым неприятным и очень притязательным человеком, который явился не столько затем, чтобы послушать музыку маэстро, сколько, напротив, – заставить его слушать себя. Уже одна такая претензия была большой дерзостью, способной возмутить даже скромного человека, но Бах отнесся к посетителю с величайшим терпением и долгое время слушал музыку бесцеремонного гостя без всяких знаков неудовольствия. Тогда разошедшийся виртуоз вынул из кармана сборник фортепианных композиций собственного сочинения и, передавая его старшим сыновьям Баха, принялся убеждать их штудировать эти произведения со всевозможным прилежанием, как будто это в самом деле была Бог знает какая возвышенная музыка. В это время Бах, который сам занимался музыкой со своими сыновьями и уже давно успел познакомить их с самыми серьезными образцами искусства, наконец, с большей частью собственных творений, – Бах и тут сохранил полное и совершенное самообладание и проводил гостя без всякого выражения досады, без всякого осуждения или насмешки, напутствуя его своею тихой, добродушной улыбкой...

Как непохожа была на поведение этого странного чудака сдержанная скромность натуры самого Баха! По словам его биографа Ф. Шпитты, похвалу себе он допускал лишь в пределах известной меры, и когда однажды кто-то, по его мнению, чрезмерно восхвалял его мастерство исполнителя, он возразил с оттенком досады: “Это вовсе не заслуживает особого удивления, нужно только попадать по надлежащим клавишам и в надлежащее время, и тогда инструмент играет сам”. Об известной истории его дрезденского турнира с Маршаном, с которой к нему впоследствии так часто приставали, он не любил говорить вовсе и старался замалчивать ее всеми зависевшими от него средствами.

Но при всех этих положительных качествах натуры, при всей мягкости, лежавшей в основе его характера, ему не чужды были, как мы имели случаи говорить, вспышки моментального гнева, вспыльчивость, а по словам Ф.Шпитты, даже сварливость. “В натуре Баха, – говорит этот автор, – жила известная сварливость” (Streitfreudigkeit). Проявления последнего свойства мы действительно видели, отмечая склонность музыканта к раздорам, выказанную им неоднократно в его служебных отношениях. Образчиками же вспыльчивости могло бы служить множество отдельных случаев, когда, наговорив собеседнику кучу неприятнейших вещей, маэстро вдруг приходил в себя и тогда не знал, как загладить свое вполне невольное прегрешение. Цитированный выше автор рассказывает, например, как однажды на репетиции органист церкви св. Фомы Гернер, человек почтенный и очень хороший музыкант, сделал какую-то ошибку на органе и как моментально вспыливший Бах в бешенстве сдернул с себя парик, швырнул его провинившемуся музыканту в лицо и вне себя от гнева загремел: “Вам лучше бы сапоги тачать” и проч. Нужно, однако, помнить давно известную истину, что вспыльчивость и даже сварливость весьма легко уживаются в человеке с самой искренней и несомненной добротой. Многочисленные взрослые ученики Баха, конечно, очень нередко терпели от вспыльчивости маэстро, и однако, все без исключения относились к нему с самой безграничной любовью и энтузиазмом, превознося именно доброту его сердца...

“Бах обладал законным чувством собственного достоинства, в чем неоднократно имел случай убеждаться, например, лейпцигский совет, – так говорит Ф. Шпитта, разбирая черты характера композитора, и вслед за тем прибавляет – но, как всякая крупная натура, он был свободен от тщеславия”. Последнее, конечно, так же справедливо, как и первое, и если бы при этом читатель вспомнил эпизод с титулами, о котором в нашем изложении упоминалось, то пусть он вспомнит также и то, при каких исключительных обстоятельствах дело происходило. Нападками и притеснениями противников композитор был доведен в то время до последних пределов ожесточения и, не зная, чем и как можно было отразить эти нападки, невольно хватался за самые крайние средства. Притом же нужно сознаться, что, выбрав именно указанное средство, он был в сущности прав, ибо в споре с такими противниками, какие были у него, титул являлся довольно недурным аргументом, из категории аргументов ad hominem [6] .