Как бы то ни было, Гладстону нужно было в самую последнюю минуту выборов искать другой округ. И он нашел его в Южном Манчестере и Ливерпуле, где и был избран довольно хорошим большинством.

Пальмерстон говорил во время оксфордских выборов: “Держите его в Оксфорде, там для него приготовлен хороший намордник, а как только вы отпустите его в какое-нибудь другое место, он взбесится”. Или в другой раз Пальмерстон заметил: “Скоро он займет у вас мое место, и тогда начнут твориться странные дела”. “Times” после этого с торжеством заявила, что “Гладстон принадлежит теперь не Оксфорду, а Англии”. На самом же деле в последние годы мнение избирателей сильно связывало Гладстона в его деятельности, и из его собственной речи в Манчестере видно, что хотя ему и больно было оставлять Оксфорд, но в конце концов он даже радовался этому. И теперь, когда он лишился всякой поддержки клерикалов и столбовой аристократии, ему ничего не оставалось, как сильнее прежнего опереться на мещанство и демократию. Вот почему с этих пор в воззрениях Гладстона совершается уже более быстрая и решительная перемена.

Как только окончились выборы, Пальмерстон умер, Россель занял его место в палате лордов, а Гладстон сделался вождем палаты общин. Теперь все благоприятствовало либералам на деле доказать стране свою готовность провести действительно серьезные реформы в избирательных правах. Но к стыду их нужно сказать, что, как всегда, мужество и тут оставило их в самую критическую минуту. Дж. Россель внес наряду с отменой habeas corpus в Ирландии такой билль о реформе, что во многих отношениях он был даже более умеренным, чем билль Дизраэли 1859 года. В общей сложности избирательное право распространялось на четыреста тысяч новых избирателей, как и по проекту Дизраэли. Защищая этот билль, Гладстон высказался по вопросу об избирательном праве полнее, чем когда-нибудь:

“Напрасно думают многие, – сказал он, – что наделение правами новых граждан, не имевших их до сих пор, заключает в себе нечто опасное или вредное... Напротив, заинтересуйте этих людей в конституции страны – и в силу благодетельного закона природы и Провидения эти новые интересы вызовут в них новые привязанности, а привязанности народа к трону, к учреждениям и законам, под которыми он живет, в конце концов дороже золота и серебра, даже дороже флотов и армий, – это и сила, и слава, и опора страны”.

В этой речи в Гладстоне сказался уже не только либерал, но и демократ – один из тех, кто говорит: “Если хотите дать людям гражданское воспитание, из толпы создать сознательных участников общественной жизни – сделайте их ответственными за то, что совершается в стране: ответственность есть мать гражданской мудрости”.

Вот почему с этих пор, то есть с 1866 года, начинает расти популярность Гладстона среди массы английских рабочих; вот почему как только парламент благодаря расколу и трусости тогдашней либеральной партии, выбранной для пальмерстоновской шутовской политики, отказался принять даже эту жалкую реформу – Гладстон сделался героем дня во всей стране. В день отставки министерства десятитысячная процессия остановилась перед его домом и потребовала, чтобы он со всем своим семейством вышел на балкон и сказал ей несколько утешительных слов, поддержал надежду на будущее. Вот почему, наконец, 3 июля 1866 года, когда полиция не дозволила процессии войти в Гайд-парк и по распоряжению торийского министра заперла ворота парка, стотысячная толпа своим чудовищным натиском повалила огромную чугунную решетку и, как масса воды, хлынула в парк, где с достоинством провела свой митинг, в который полиция уже не решалась вмешиваться. Но и этим дело не кончилось. По всей стране началось с удвоенной силой движение за реформу. В некоторых городах, например в Бирмингеме, происходили демонстрации, в которых принимало участие до двухсот пятидесяти тысяч человек. Руководила этим движением большею частью “Лига реформы”, гордившаяся присутствием в числе своих членов ораторов Дж. Ст. Миля и Дж. Брайта; но рядом с этой лигой были и другие, более крайние течения, которые тогда уже говорили о национализации земель и о контроле общества над отношениями труда и капитала рядом со всеобщей подачей голосов.

Под влиянием всех этих событий Дизраэли приступил ко второй, более удачной операции над своею “обученной” партией. Однако ему самому при этом пришлось долго играть роль клоуна, кувыркающегося по команде и к удовольствию парламентской публики, то есть либеральной партии. Внесенный им снова проект реформы ничем не уступал либеральному биллю Росселя, а после многочисленных поправок, продиктованных ему Гладстоном, оказался намного более смелым, чем его предшественник. Но зато при третьем чтении терпение его собственной партии опять лопнуло, и поднялся бунт против своего политического берейтора. Один известный тори заявил, что он далее не намерен участвовать в этой “азиатской мистерии”, на что “Дизи” ответил, недолго думая, что он очень рад слышать такие “батавские любезности” от своего партизана. Или, например, будущий преемник его, маркиз Солсбери, выразился еще резче. “Я протестую, – сказал он, – самым решительным образом против политической нравственности, на которой основаны маневры нынешней сессии. И если вам будет угодно заимствовать свою политическую этику от политического авторитета, вы можете быть уверены, что ваши представительные учреждения будут растоптаны вашими собственными ногами!” В действительности была получена реформа, дающая право голоса всем домохозяевам (то есть нанимающим целую квартиру, по-английски “дом”) и даже многим постояльцам.

Наконец, весной 1868 года Гладстон предложил палате резолюцию об отмене ирландской государственной церкви. Дело в том, что с тех пор как англичане господствуют в Ирландии, девять десятых населения которой составляют католики, англиканская (протестантская) церковь была там государственной, то есть поддерживалась на средства государства, собираемые со всего населения Ирландии. Тогда как католическую церковь, с тех пор как прекратились религиозные гонения, английское правительство лишь терпело по необходимости. Это неравенство, эта вопиющая несправедливость, оскорблявшая не только гражданские, но и религиозные чувства местного населения, всегда тормозили всякое разумное начинание, омрачая его религиозной рознью и приводя в конце концов к междоусобию. Гладстон, в котором в то время государственный человек уже перевешивал клерикала, понимал, что прежде чем начинать какие-нибудь гражданские реформы, необходимо расчистить для них дорогу. Такой смысл и имели его резолюции. Он предлагал все без различия вероисповедания в Ирландии лишить государственных субсидий и имуществ, полученных ими от государства, с тем, чтобы они поддерживались добровольными приношениями прихожан. С другой стороны, все личные интересы теперешнего духовенства должны быть вознаграждены пожизненно из церковного имущества. При этом Гладстон-клерикал рассуждал таким образом: церковь как необходимая духовная руководительница граждан требует для своего поддержания некоторой доли национального имущества, если она исполняет назначение, то есть руководит духовно; если же нет, как и было в Ирландии, ее право на национальный бюджет недействительно. А с другой стороны, как может быть провозвестницей истины, добра и справедливости церковь, существование которой строится на насилии над чужой совестью.

В парламенте эти резолюции получили большинство в шестьдесят пять голосов, и министерство должно было бы подать в отставку, но “Дизи” ухитрился с помощью всяких уловок продержаться у власти еще несколько месяцев – до осени, когда и были объявлены новые выборы по новым правилам. Гладстону опять пришлось бежать из своего округа в Южном Манчестере и Ливерпуле как чересчур протестантского, возмущенного уничтожением протестантской государственной церкви. Тем не менее, выборы велись на почве этого вопроса, и в новом парламенте за него оказалось большинство в сто пятнадцать голосов, то есть почти вдвое больше, чем в предшествовавшем. Гладстон с энтузиазмом был избран в Гринвиче, почти чисто рабочем и демократическом округе. Сам он в этой борьбе принимал деятельнейшее участие. В это же время Гладстон выпустил свою брошюру “Глава из автобиографии”, в которой объяснялось, почему он переменил свои взгляды на государственную церковь, и объяснялось вполне удовлетворительно для тех, кто был способен понимать возможность изменения подобных взглядов.

Таким образом, Гладстон был опять на своем месте – вождем палаты, и на этот раз уже первым министром.

Никогда еще за всю его политическую карьеру Гладстону не приходилось действовать при таких благоприятных обстоятельствах, как теперь. Сам парламент был выбран с целью проведения смелых реформ Гладстона и своим большинством в сто пятнадцать голосов за самую щекотливую из них, несомненно, указывал, как страна относилась к грядущим переменам. Весь кабинет был подобран из самых способных и искренних людей либеральной и радикальной партии и как нельзя лучше отвечал своему назначению. Наконец, сам их шеф только что освободился от стеснявших его обстоятельств и людей и впервые взял на свои плечи ответственность за всю государственную машину. Наступала золотая пора либерализма в Англии; вся партия, как одна сплоченная колонна, с верой в успех следовала за своим блестящим вождем.