Страшная была казнь! Необходимо показать, как изощрялся Иоанн в мучительстве – это единственная причина, почему приводим следующее ужасное описание.

“25 июля, среди большой торговой площади, в Китае-городе, поставили 18 виселиц; разложили многие орудия мук; зажгли высокий костер, и над ним повесили огромный чан с водою. Увидев сии грозные приготовления, несчастные жители вообразили, что настал последний день для Москвы; что Иоанн хочет истребить их всех без остатка: в беспамятстве страха они спешили укрыться, где могли. Площадь опустела; в лавках отворенных лежали товары, деньги; не было ни одного человека, кроме толпы Опричников у виселиц и костра пылающего. В сей тишине раздался звук бубнов: явился Царь на коне с любимым старшим сыном, с Боярами и Князьями, с Легионом кромешников, в стройном ополчении; позади шли осужденные числом 300 или более, в виде мертвецов, истерзанные, окровавленные, от слабости едва передвигая ноги. Иоанн встал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел Опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь; не имев терпения ждать, сам поехал за ними, призывая Москвитян быть свидетелями его суда, обещая им безопасность и милость. Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали, но шли: вся площадь наполнилась ими; на стене, на кровлях стояли зрители. Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: “Народ, увидишь муки и гибель; но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?” Все ответствовали велегласно: “Да живет многие лета Государь Великий! да погибнут изменники!” Он приказал вывести 180 человек из толпы осужденных и даровать им жизнь как менее виновным. Потом прочли обвинительный акт и вызвали Висковатого. Он хотел оправдываться, но кромешники заградили ему уста, повесили его вверх ногами, обнажили, рассекли на части, и первый Малюта Скуратов, сошедши с коня, отрезал ухо страдальцу. Второю жертвою был Казначей Фуников-Карцов, друг Висковатого, в тех же изменах и столь же нелепо обвиняемый. Он сказал Царю: “Се кланяюся тебе в последний раз на земле, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!” Сего несчастного обливали кипящею и холодною водою; он умер в страшных муках. Других кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн, сидя на коне, пронзил копнем одного старца. Умертвили в 4 часа около двухсот человек. Наконец, совершив дело, убийцы, облитые кровью, с дымящимися мечами, стали пред Царем, восклицая: гайда! гайда! и славили его правосудие. Объехав площадь, обозрев груды тел, Иоанн, сытый убийствами, еще не насытился отчаянием людей: желал видеть злосчастных супруг Фуникова и Висковатого; приехал к ним в дом, смеялся над их слезами; мучил первую, требуя сокровищ; хотел мучить и пятнадцатилетнюю дочь ее, которая стенала и вопила; но отдал ее сыну, Царевичу Иоанну, а после вместе с материю и с женою Висковатого заточил в монастырь, где оне умерли с горести”.

Князь Вяземский умер во время пыток. Конец Алексея Басманова кажется еще более невероятным. Пишут, будто бы Иоанн принудил юного Федора Басманова убить своего отца! Федор убил на глазах царя, но не спасся от казни.

Еще несколько фактов. Михайловский воевода Казаринов-Голохвастов, ожидая смерти, уехал из столицы и посхимился [6] в каком-то монастыре на берегу Оки. Царь послал за ним опричников и велел взорвать его на бочке пороха, говоря в шутку, что схимники – ангелы и должны лететь на небо. Вислов имел красавицу-жену: ее взяли, обесчестили, повесили перед глазами мужа, а ему отрубили голову. Случалось, что сам Иоанн принимал роль палача, что мы видели и раньше. Когда жертва по каким бы то ни было причинам ускользала из его рук, он мстил ее семье и родственникам. Малолетние дети князя Оленкина были заморены в тюрьме.

“Но смерть, – говорит Карамзин, – казалась тогда уже легкою: жертвы часто требовали ее как милости. Невозможно без трепета читать в записках современников о всех адских вымыслах тиранства, о всех способах терзать человечество. Мы упоминали о сковородах: сверх того были сделаны для мук особенные печи, железные клещи, острые ногти, длинные иглы; разрезали людей по суставам, перетирали тонкими веревками надвое, сдирали кожу, выкраивали ремни из спины...”

“Царь в это время веселился. Из Новгорода и других областей присылали ему шутов и скоморохов вместе с медведями. Последними он травил людей в гневе и в забаву; видя иногда близ дворца толпу народа всегда мирного и тихого, приказывал выпускать несколько медведей и громко смеялся воплю и бегству устрашенных, гонимых, даже терзаемых ими; но изувеченных всегда награждал: давал им по золотой деньге и более. Одною из главных утех его были также многочисленные шуты, коим надлежало смешить Царя прежде и после убийств, и которые иногда платили жизнью за острое слово. Между ими славился Князь Осип Гвоздев, имея знатный сан придворный. Однажды, недовольный какой-то шуткою, Царь вылил на него миску горячих щей: бедный смехотворец вопил, хотел бежать: Иоанн ударил его ножом... обливаясь кровью, Гвоздев упал без памяти. Немедленно призвали доктора Арнольфа. “Исцели слугу моего доброго, – сказал Царь, – я поиграл с ним неосторожно”. Так неосторожно (отвечал Арнольф), что разве Бог и твое Царское Величество может воскресить умершаго: в нем уже нет дыхания. Царь махнул рукою, назвал мертвого шута псом и продолжал веселиться. В другой раз, когда он сидел за обедом, пришел к нему воевода старицкий, Борис Титов, – поклонился до земли и величал его, как обыкновенно. Царь сказал: “будь здрав, любимый мой Воевода: ты достоин нашего жалованья” – и ножом отрезал ему ухо. Титов не изъявил ни малейшей чувствительности к боли, с лицом покойным благодарил Иоанна за милостивое наказание: желал ему царствовать счастливо! – Иногда тиран сластолюбивый, забывая голод и жажду, вдруг отвергал яства и питие, оставлял пир, громким криком сзывал дружину, садился на коня и скакал плавать в крови. Так, он из-за роскошного обеда устремился растерзать Литовских пленников, сидевших в Московской темнице. Пишут, что один из них, дворянин Быковский, вырвал копье из рук мучителя и хотел заколоть его, но пал от руки Царевича Иоанна, который вместе с отцом усердно действовал в таких случаях, как бы для того, чтобы отнять у Россиян и надежду на будущее царствование! Умертвив более ста человек, тиран при обыкновенных восклицаниях дружины: гайда! гапда! с торжеством возвратился в свои палаты и снова сел за трапезу”.

“К этим бедствиям присоединились голод и мор, опустошавшие Россию вплоть до 1572 года”

Невольно, после подобного описания, вырывается у Карамзина вопрос: “Кому больше следует удивляться: Царю ли, разрушающему собственное царство, или подданным, смиренно выносившим все беды, все муки, всяческую жестокость и издевательство?” Обе стороны заслуживают удивления, но теперь меня интересует лишь первая – сам Иоанн Грозный.

В дальнейшем ходе рассказа я не намерен уже подробно описывать казни и истязания: слишком много их, и простое перечисление заняло бы страницы. Довольно сказанного, так как и на основании приведенных данных возможно уже отметить специальный, болезненный характер мучительства Иоанна. Зло привлекало его к себе и привлекало неотразимо. Как пьяница чувствует себя совершенно расстроенным и бессильным, отданным во власть тоски, тем более гнетущей, что у нее нет “предмета”, – так чувствовал себя Иоанн, не видя долго пыток и агонии умирающих. Это, вероятно, самый существенный факт его духовной жизни. По мере того, как расстраивалось его воображение, как возрастало предсердечное томление (вещь, в медицине известная), – все большей необходимостью являлось мучительство. Потребность мучить, делать зло, оскорблять или унижать, потребность издеваться и злорадствовать есть в каждом из нас. Это почти бесспорный факт, но у нормального человека такая потребность нейтрализуется благожелательными побуждениями и лишь изредка выступает на сцену властно и повелительно. При известных же формах умственного расстройства – особенно же такого, которое находится в связи с половым исступлением – такая потребность является доминирующей: она бесконтрольно овладевает сознанием и настойчиво требует удовлетворения. Больному на самом деле легче, когда он причинит кому-нибудь страдание, услышит стоны и крики, увидит кровь. Ему нужно все это, необходимо нужно, и он оживляется, становится весел, шутлив, разговорчив. Мрачные больные, страдающие беспредметной тоской, особенно склонны к буйным выходкам. Эти выходки являются как бы клапаном тоски, как бы струей свежего воздуха, очищающего атмосферу, наполненную газом. Страшна здесь необходимость потребности, но она-то вместе с тем и указывает на расстройство. До казни, до пыток Иоанн бывал обыкновенно особенно мрачен, желание казнить и пытать являлось в нем сразу, вдруг, и он бросался, как мы видели, из-за неоконченной трапезы, чтобы бежать в застенок. Это вдруг тоже характерно, если говорить об острых приступах тоски и раздражения.

Эротическое исступление Иоанна почти несомненно. Он сам постоянно говорит о своем “распутстве”. “А мне, – пишет он Курбскому, – псу смердящему, кого учити, и чему наказать, и чем просветити? Сам всегда в пьянстве, и в блуде и в прелюбодействе обретаюсь”. Он повторяет то же признание в завещании 1572 года. О том же говорит Курбский и единогласно все современники, как русские, так и иностранные. Например, датский посол Ульфельд пишет: “Habet (Иоанн), ut aiunt in ginecaeo suo 50 virgines, et illustri familia oriandas eque Livonia abductas quas secum, quo se confert ducit, iis loco uxoris, cum ipse uxoratus non sit. utens”. “Жен и дщерей блудом оскверни”, – свидетельствует Кубасов. О его отношениях к Федору Басманову известно достаточно. Женатый 6 раз, он перед смертью замышлял 7-й брак и, лежа на постели, накануне кончины, так испугал любострастными поползновениями свою невестку, что та с омерзением убежала от него. Фактов для выводов довольно, и всякий, даже поверхностно знакомый с психопатологией, знает, что ненормальное сладострастие и жестокость идут всегда вместе.

По мере развития недуга возрастала потребность мучительства. Иоанн уже не удовлетворяется, как в юности, случайными жертвами, ему не нужно больше поводов для жестокости. Этот повод не только при нем всегда, но и всегда в нем самом. Ему мало единичного убийства, он устраивает целые бойни, после которых, как в Новгороде, является с лицом просветленным и даже кротким... Вырабатывается рядом с этим и артистичность. Иоанн сладострастно жесток, он смакует пытку, убивает на самый различный манер. Он наслаждается муками и, как человек уже пресыщенный, любит смаковать агонию. Простого убийства мало, убийство, которое больше всего привлекало Грозного, отличается тонкостью и изощренностью. В нем несколько моментов. Иоанн любит прежде всего неожиданность нападения, которая вызывает испуг. Наметив жертву, он становился особенно ласков с нею, внимателен и льстив. Упившись испугом и найдя новый, еще не испытанный вид казни, царь упивается агонией, и чем продолжительнее она – тем ему приятнее. В этой области он – артист, художник, и никто, даже изысканный в жестокости Людовик XI, не сравнится с ним. Формулы Калигулы “я хотел бы, чтобы у римлян была одна голова” – Иоанн не принял бы: слишком скоро можно отрубить одну голову. Надо напугать, надо издеваться, надо мучить...

Но из этого не следует, чтобы Иоанн был хронически болен. Его болезнь перемежающаяся и даже такая, которая окончательно сломить его могучего организма не могла. Находили периоды “жестокой мрачности” и исчезали, оставив за собою полосу крови и отвратительный запах поджарившихся на угольях живых тел. Казни и пытки обновляли дух его, и чем дальше, тем все более и более на короткое время.

А государственный характер казни? – спросит читатель. Разумеется, был и он и отрицать его нет ни малейшего основания. Борьба с боярским произволом – не пустая фраза в устах Грозного, не пустая фраза и вольность новгородская. В нем крепко засели московские традиции, установленные его отцом, дедом и раньше. Это – традиции всеобщего уравнения каким бы то ни было путем во имя возвеличения царской власти. Но эта государственная идея, воспринятая больным духом, приняла дикую и страшную форму. Казни гораздо меньше вызывались потребностью (хотя бы призрачной) жизни, чем царской натуры. Они были искусством для искусства, они были вечно неудачной, вечно возрождавшейся попыткой удовлетворять страсть мучительства. Но эта страсть не знает удовлетворения, зато слишком хорошо знает пресыщение, которое всегда и во всем заставляет изощряться. И Грозный изощрялся.

Будем продолжать наш рассказ, отметив предварительно один любопытный документ, относящийся к 1572 году. Документ этот – завещание Иоанна, написанное им в ожидании смерти. Как мы не раз уже видели, Грозный любил упражняться в добродетели на словах или бумаге. Так было и в этом случае. Начинается со строк, полных самоуничтожения :

“Се аз, худый раб Божий Иоанн, пишу сие исповедание своим целым разумом, но разума не суетою одержим есмь и от убогого дому ума моего не могох представити трапезы, пищи Ангельских словес исполненны, понеже ум убо острупися, тело изнеможе, струпи телесны и душевны умножишась, и не сущу врачу исцеляющу мя; ждах, иже со мною поскорбить, и не бе; утешающих не обретох; воздаша ми злая воз благая и ненависть за возлюбление мое. Душою убо осквернен есмь и телом окалях, яко же убо от Иерусалимских Божественных заповедей к Иерихонским страстем пришед и прельстихся мира сего мимотекущею красотою... багряницею светлости и злата блещанием, и в разбойники впадох, мысленные и чувственные; помыслом и делом усынения благодати совлечен бых одеяния, и ранами исполумертв оставлен. Аще и жив есмь, но Богу скаредными свои делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший, его же Иерей видев не внят и Левит возгнушався премину: понеже от Адама и до сего дни всех преминух в беззакониях. Сего ради всеми ненавидим есмь. Каиново убийство прешед, Ламеху уподобихся, первому убийце; Исаву последовах скверным невоздержанием; Рувиму уподобихся, осквернившему отче ложе, – и иным многим яростью и гневом невоздержания... Разумом растленен бых и скошен умом, понеже убо самую главу оскверних желанием и мыслью неподобных дел, уста рассуждением убийства и блуда и всякого злого делания, язык срамословием, выю и перси гордостию и чаянием высокоглаголивого разума, руце осязанием неподобных, и граблением, и убийством, внутренняя помыслы всякими скверными, объядением и пьянством, чресла чрез естественным грехом и опоясанием на всяко дело зло... и иными неподобными глумлениями”.