Он старался улучшить организацию военных сил, внести в нее больше простоты и гибкости и усиливал свои резервы. По его приказанию были сделаны распоряжения относительно новых призывов; готовился набор четырех человек на пятьсот молодежи призывного возраста. Но этих рекрутов можно было пустить против неприятеля только после многих месяцев обучения. В настоящее же время главный штаб был занят размещением по придуманному Фулем плану находящихся в боевой готовности войск. Армии, стоявшие до сих пор на границе одна позади другой, были соединены в одну, c тем, чтобы, разделив их на две основных группы, поставить в одну линию. Первая группа формировалась около Вильны, за Неманом. Она должна была составить главную армию, которой предназначалось отступить к Дриссинскому укрепленному лагерю и сделать его центром сопротивления. Непосредственное начальство над этим громадным скопищем войск должен был принять на себя военный министр Барклай-де-Толли. Вторая группа формировалась на юге от Вильны, близ Пружан, за Бугом. Задачей этой армии было вести войну, не выбирая позиций: она должна была – постоянно тревожа неприятеля нападениями мелких отрядов, держа под угрозой его правый фланг – изнурять французов незначительными стычками и внезапными нападениями и вынуждать их все время сражаться, никогда не давая им случая одержать победу. Командование второй армией, предназначавшееся вначале генералу Лаврову, в конце концов было поручено пылкому Багратиону. Третья армия, под начальством Тормасова, должна служить резервом и действовать, смотря по обстоятельствам. Вот в каком порядке рассчитывали начать оборонительную войну, не отказываясь пока от мысли занять временно, в начале враждебных действий, герцогство Варшавское или восточную Пруссию и этим быстрым вторжением расстроить планы противника. [291]

При новой группировке русские войска снова, только в ином порядке, вводили в строй те же двести пятьдесят – двести восемьдесят тысяч человек, которые царь мобилизовал в начале года. Вот приблизительно все, что он мог противопоставить нападению, так как вынужден был держать довольно значительные силы у границы Персии, на Кавказе, на побережье Черного моря и в Финляндии. Оставалось только одно средство увеличить имеющиеся налицо силы, это, кончив войну с Турцией, освободить войска на Дунае, которыми командовал Кутузов и которых, несмотря на то, что от них уже были отделены некоторые части, все еще насчитывалось более сорока тысяч. Александр деятельно взялся за переговоры с Портой, стараясь поскорее привести их к концу, и смотрел на свой дипломатический труд как на необходимое дополнение стратегических мер.

Чтобы вынудить турок к миру, царь решился на новые уступки. В январе и феврале он хотел добиться уступки княжеств полностью – с тем, чтобы большую часть их отдать Австрии, надеясь подкупить ее этим пожертвованием. Потерпев неудачу в Вене, он отказался от мысли сделать аферу из турецких провинций и решил вернуть туркам то, что предлагал австрийцам. т. е. всю Валахию и часть Молдавии, сохраняя, однако, за собой Бесарабию и часть молдавской территории, лежащей между Прутом и Серетом. Решив вести переговоры на этих основаниях, царь стал искать посредника, который мог бы частным путем довести до сведения Порты о его уступках, который заставил бы оценить их значение и, таким образом, подготовил бы и устроил соглашение. Ему пришла мысль обратиться к Англии. Предвидя свое сближение с ней, он тайными путями просил ее уже теперь смотреть на него, как на союзника, и оказать ему услугу в Константинополе, где Поццо ди Борго уже целый год трудился над тем, чтобы приобрести ему доброе расположение британской миссии. Лондонский кабинет собирался аккредитовать при султане, вместо простого поверенного в делах, посланника – Листона. По просьбе Александра, Листону поручено было передать Порте и поддержать пред ней предложения России. [292] Он должен был прибыть к месту своего назначения в конце октября. Предполагалось, что в это время можно будет начать переговоры, которые, как надеялись, должны были привести и желаемому результату и освободить царя от несвоевременной, отвлекающей его силы войны. Кроме того, мир с турками имел бы и ту выгоду, что дал бы возможность улучшить отношения с Австрией и позволил бы, быть может, добиться от Австрии если и не содействия, на которое нельзя уже было рассчитывать, то строго гарантированного нейтралитета.

Догадываясь, что главные усилия русской дипломатии направлены на Восток, Наполеон старался помешать ей. С 14 сентября он приказывает внушать туркам, что примирение с врагом при настоящих условиях было бы непростительной слабостью, ибо помощь близка. Не говоря еще им о неизбежном разрыве с Александром, он предоставляет им думать об этом. “Если – пишет Маре Латур-Мобуру, – Диван убежден, что война будет иметь место, и если, исходя из этой мысли, он и сам сделает новое усилие энергично продолжать войну – не разрушайте его намерений и предоставьте ему думать все, что может придать большую энергию его военным операциям. 21 сентября Латур-Мобур получил предписание возобновить высказанную еще весной просьбу прислать во Францию турецкого уполномоченного с поручением начать переговоры “о соглашении и согласовании военных операций”.

Чтобы сгладить малейшие следы разлада. Наполеон не пренебрегает даже низменными средствами. Пока он дружил с Александром, он не считал нужным отвечать на письмо, которым султан Махмуд известил его о своем восшествии на престол, и такое пренебрежительное невнимание нанесло мусульманской гордости жгучую обиду. Теперь он приказал написать Латур-Мобуру, что, если в Константинополе заговорят с ним об этом инциденте, пусть он скажет, что император ответил на послание султана; что он писал ему из Вены во время последней кампании, но что, без сомнения, письмо попало в руки врагов или затерялось во время беспорядков, неизбежных во время крупной войны. В подтверждение этой небылицы поверенный в делах представит дубликат будто бы затерявшегося письма, т. е. бумагу, которую на этот случай пришлют ему из Парижа. В копии никогда не существовавшего оригинала император старается соблюсти все требования восточной фразеологии. Он говорит Махмуду: “Молю Всевышнего, великий, всемудрый, всемогущий, благороднейший и непобедимый властелин, дражайший и наисовершеннейший наш друг, да продлит Он дни Вашего высочества, да преисполнит их славой и благоденствием и ниспошлет благое завершение всем делам вашим” [293] ; затем он выражает пожелание, чтобы союз обеих империй, “который был делом столетий, снова стал нерушимым”.

Имея намерение возобновить переговоры с Австрией, Пруссией и Швецией, он, однако, не торопился к ним, ибо все еще опасался, чтобы оформленные союзы, которые трудно будет скрыть, не предупредили Россию о его враждебных планах. Решив в принципе оттянуть до января 1812 г. заключение союзов о обоими немецкими дворами, он даже не возобновлял в ними разговора об этом. С Австрией он остановился на тех словах, которыми обменялся с ней еще в начале года; Пруссии же по-прежнему запрещал приступать к вооружениям, хотя бы это делалось и в его пользу. Он сурово приглашал ее не навлекать на себя внимание каким-либо необдуманным поступком и не позволял ей – слабой и униженной, вмешиваться в ссору сильных мира сего. Что же касается Швеции, увлечений которой он с каждым днем боялся все более, то к ней он хотел обратиться только в последнюю минуту. Узнав, что Бернадот не перестает на всякий случай заблаговременно собирать войска, он осуждал эти меры и властно давал совет прекратить сборы [294] . Он хотел, чтобы никто от Балтики и до Дуная не шевелился без его приказания. В Вене, Берлине, в Стокгольме должны терпеливо ждать, когда ему благоугодно будет пригласить их; там не должны искать случая предупреждать его желания, не должны возбуждать в Петербурге тревоги несвоевременным усердием. Но его система предательского внимания к России подготовила ему серьезные разочарования, и весьма вероятно, что она-то и создала те недоразумения, которые присущи плохо подготовленным союзам. Если Австрия и была относительно спокойна, зато остальные два государства не на шутку волновались. Одно, увлекаемое честолюбием и тяжелым экономическим положением, другое – страхом, и оба находили, что уже не в состоянии ждать дольше. Умышленное бездействие нашей политики, ее рассчитанная медлительность уже оттолкнули от нас Швецию, которая опять начинает уходить из нашей орбиты; в недалеком же будущем они подвергнут нас опасности потерять и Пруссию.

После задержки в переговорах, начатых весной со Швецией, когда Наполеон предложил Финляндию тому, кто просил у него Норвегию, Бернадот несколько раз намеками заводил разговор о предметах своих мечтаний. Но так как император по-прежнему оставался глух к его просьбам, он замолчал. Почти отчаявшись добиться от Франции предмета своих тайных желаний, прекрасно сознавая, что Наполеон никогда не позволит диктовать себе условий союза, и даже считая себя на основании этого непризнанным и забытым, он мало-помалу вернулся к мысли, вполне отвечавшей его чувствам затаённой злобы к императору, – к мысли просить Норвегию у царя и в вознаграждение за это предложить России свой союз.

В это время одно событие интимного характера поспособствовало его отчуждению от Франции. Наследная принцесса собиралась его покинуть, так как не могла привыкнуть к жизни в стране, где должна была царствовать. “Ее Высочество погибает от скуки”, – писал один дипломат [295] . В Стокгольме она не сумела ни понравиться, ни найти себе занятий. Днем она только и делала, что дулась на всех окружающих, а вечера, которые придворные дамы, храня старый обычай, проводили за прялкой в тихой беседе, казались ей невыносимо длинными. Единственным ее развлечением было общество одной французской дамы, ее обер-гофмейстерины и наперсницы, мадам де-Флотт, которая скучала еще больше и причитания которой окончательно портили ей настроение. Сверх того, между нею и королевской четой происходили постоянные нелады и столкновения. Молодая женщина никак не могла понять, что мог существовать на свете двор, при котором не было принято во всем, что касается времяпрепровождения и образа жизни, вплоть до назначенных для завтрака и обеда часов, держаться парижской моды, в это, вместе с насилием, которое заставляли ее делать над ее вкусами и привычками, довело ее до того, что она возненавидела жизнь в Стокгольме [296] . В конце концов, не будучи в силах переносить долее этой жизни, она решила, сославшись на расстроенное здоровье, уехать и, объявив о желании полечиться в Пломбиере, отправилась на летний сезон во Францию. Этому сезону суждено было тянуться 12 лет. [297] Лишив Бернадота подруги, которая была воплощенным сигналом, призывавшим его к родине, это событие окончательно отдало его во власть враждебных нам влияний.