Правда, он только что узнал, что во многих местах работы действительно прекращены; что рабочие ушли, но никто не видал, чтобы они вернулись домой. Спрашивается, куда девались они? Он раскрыл, что, вместо того, чтобы отправить домой удаленных из Кольберга рабочих, их просто-напросто разбросали на пространстве нескольких миль вокруг города. Тут их разместили по деревням и спрятали в лесах, чтобы при первой же надобности снова собрать. “Таким образом, прусскому правительству стоит только свистнуть, чтобы иметь в Кольберге то же количество людей, как и раньше”. [327] Ввиду того, что другие сведения были неточны и не давали безусловного повода к обвинению; что между ними попадались неясные и даже противоречивые, Наполеон хочет получить достоверные сведения, дабы иметь право с чистым сердцем, с полным знанием дела вынести приговор Пруссии, если найдет, что она виновата. Он приказывает Сен-Марзану выхлопотать секретарю нашего посольства, Лефевру, право объездить все провинции, побывать во всех крепостях и собственными глазами посмотреть, что там делается.

Это чрезмерное требование возмутило Фридриха-Вильгельма. Он содрогнулся от такого оскорбления; на несколько часов в нем проснулась душа короля. Согласиться на подобную поверку – значит допустить, что могут сомневаться в его слове Гогенцоллерна, что вправе подозревать его в клятвопреступлении: скорее смерть, чем такой позор! Он объявил, что не хочет ронять себя ни в глазах своего народа, ни в глазах войска. В сухой записке Гарденберг сообщил ему отказ. [328]

После этого смелого поступка прошла ночь с ее зловещей темнотой. Королю казалось, что на него уже насела армия Даву; ему чудилось, что вокруг него уже носятся своры наших союзников, готовые ринуться на добычу. Через восемь дней, думал он, если он будет упорствовать, французские сигналы раздадутся в его ушах и вражьи пушки тяжело загромыхают по мостовым столицы. Гарденберг, еще менее гордый и более фальшивый, чем король, умолял его лишний раз покориться с тем, чтобы потом вернее стать на ноги. Достойный жалости монарх уступил, унизился, раскаялся в своих прегрешениях и обещал исправиться. Лефевр, снабженный пропуском прусского правительства, получил разрешение под предлогом ревизии наших консульств, ехать, куда ему заблагорассудится. По секрету приняты были меры к тому, чтобы, делая вид, что от него ничего не скрывают, показать ему как можно меньше. Гарденберг с кислой миной попросил Сен-Марзана вернуть ему записку и просил не говорить императору о его поползновении к непослушанию. [329]

Пока наш комиссар совершил свой объезд, Фридрих-Вильгельм, с нетерпением ожидая исхода объезда, или блуждал, кружась вокруг своей столицы, между Шарлоттенбургом и Потсдамом, или топтался на одном месте, снедаемый сознанием своего унижения, терзаемый горькими чувствами. Гарденберг с отчаяния написал в Петербург, прося, умоляя и даже требуя ответа. Ради Бога, – пишет он, – пусть согласятся сказать хоть что-нибудь; пусть скажут, может ли Пруссия рассчитывать на вступление русских в Германию, или же король должен считать себя покинутым и покориться жесткой необходимости? Каково бы ни было решение, нельзя долее медлить. Пруссия умирает от смертельной тоски: “неизвестность нас убивает” [330] .

К осложнениям и опасностям настоящего времени прибавилось еще и то обстоятельство, что Наполеон, имея в виду испытать Пруссию и вернее узнать, что у нее на душе, отправил Сен-Марзану необходимые полномочия для открытия переговоров о союзе. Прусский же министр, как известно, в глубине души решил не связывать себя с нами обязательствами до тех пор, пока существует надежда, что Александр подпишет предлагаемый ему договор. Но как увильнуть от наших предложений после того, как сами, чуть не на коленях, просили о союзе? Как, не осуждая самого себя, не изобличая себя в обмане, оттянуть переговоры, о которых так горячо просили?

При сообщении о получении полномочий, Гарденберг изобразил на своем лице чувство удовлетворения. Наконец-то, – сказал он, – император согласился принять Пруссию в союзницы и избавить ее от беспокойства. И вздох облегчения, с которым он произнес эти слова, его просиявшее лицо и громкий смех составляли резкий контраст с мрачным настроением предыдущих дней; мало сказать, что он был рад – он был в “восторге”. [331] 29 октября Гарденберг и Гольц собрались на совещание с Сен-Марзаном, чтобы выслушать предложения Франции. Наполеон предлагал Пруссии или принять ее в Рейнский Союз, или подписать с нею отдельный договор о союзе. К договору должна быть прибавлена секретнейшая конвенция на случай войны с Россией и французский кабинет заранее наметил следующие основные черты конвенции: вся прусская территория, за исключением Силезии, куда на время мог бы уехать король, должна быть открыта вашим войскам и находиться под их охраной; прусские войска должны быть удалены из занятых местностей в должны безотлучно находиться в двух или трех крепостях; вспомогательный контингент должен быть установлен в двадцать тысяч человек; Наполеон может распоряжаться им по своему усмотрению. [332]

Эти условия были переданы королю, который не нашел их безусловно неприемлемыми. Он готовился к худшему, и с этих пор мысль подчиниться французскому союзу внушала ему меньший ужас. Но вот, наконец, приходит от Шарнгорста донесение о добытых им результатах, с извещением о скором возвращении, вследствие чего решено было дождаться его приезда и тогда уже принять окончательное решение. Под разными предлогами совещания с Сен-Марзаном были приостановлены. Сперва было выиграно четыре дня, затем еще два и в заключение еще двадцать четыре часа. Тем временем Шарнгорст приближался к Берлину, послав вперед донесение и текст договора, который он заключил с царем, сохранить за королем право утвердить или отвергнуть. Наконец, он прибыл и сам дал отчет о своей миссии. Найдет ли король в подписанном Шарнгорстом договоре, в его письмах, в его словах указание, которое определило бы его решение, найдет ли в них руководство для своего поведения и уверенность за будущее?

В исполнение своей задачи Шарнгорст вложил все усердие, всю душу, всю свою несокрушимую энергию. Ни усталость, ни неприятности, ни физические лишения, ни нравственные страдания – ничто не устрашило его. Нужно сказать, что он ехал в Россию под чужим именем, и, чтобы не быть узнанным, вынужден был объезжать большие дороги и избегал пользоваться почтовыми лошадьми. Он жестоко страдал от неимоверной тряски крестьянских телег, и, несмотря на то, что ехал день и ночь, приехал в Петербург только через две недели. В Петербурге он остановился, или, вернее, спрятался у бывшего камердинера императора. Тут ему пришлось восемь дней ждать аудиенции. Наконец, 4 октября его провезли по проселочным дорогам в Царскосельский дворец, куда тайком отправился и император. Между ними произошло несколько свиданий; они обменивались мыслями и на словах, и письменно. [333]