В нескольких следовавших одно за другим сообщениях Меттерних дал формальное уверение, что вспомогательный корпус ни в каком случае не будет усилен и даже не будет доведен до полного состава; что постараются изыскать средство дать Наполеону, вместо тридцати тысяч человек двадцать шесть тысяч .что Австрия никогда серьезно не вмешается в распрю; что она не двинет своих главных сил и сохранит их для лучшего употребления. В награду за такую полуизмену Австрия требовала, чтобы война была строго ограничена и чтобы, кроме места, где австрийские войска, к сожалению, должны будут вступить на русскую территорию, т. е. направо от великой армии, не было совершено ни одного враждебного действия на всем протяжении границ обеих империй. Иначе говоря, Австрия требовала, чтобы русские отказались от контратаки со стороны Венгрии и Трансильвании. Александр принял второе положение соглашения и отказался от диверсии на Востоке, которую к тому же стремительность нападения Франции делала невыполнимой. На этих основах между Веной и Петербургом состоялось, хотя и на словах, но формальное соглашение; произошел обмен взаимных обещаний; с той и другой стороны было дано слово. Договором, подобным тому, какой оба двора заключили в форме намеков в 1809 г., они обязались взаимно щадить один другого, соразмерять свои удары и в течение фиктивной войны тайно потворствовать друг другу. [571]

Поведение Австрии не было единичным фактом. Большинство наших союзников замышляло измену и ждало только удобного времени. Прусский король, скрепив своей подписью союзный договор с нами, написал царю письмо с извинениями. Было решено, что, несмотря на войну, сношения с Россией будут продолжаться через тайных, но формально аккредитованных представителей. “Вот как следует поступать государствам, которые с давних пор состоят друзьями и которым суждено снова сделаться таковыми” [572] , – говорила Пруссия. Королевства Конфедерации, те самые королевства, которые или создал, или расширил сам Наполеон, отличались не меньшим двуличием. Русский посол в Баварии, Барятинский, утверждает, “что, начиная с короля и кончая последним гражданином, за исключением некоторых молодых офицеров, думающих, что они герои или мечтающих сделаться таковыми, все классы общества с одинаковым отвращением смотрят на возможную войну с Россией. [573] Король говорит, “что он в ужасном положении”; наследный принц гордится тем, что отклонил от себя командование войсками. Эта война, говорит он, “противна моим принципам; вот почему я не хочу вести ее, хотя страстно люблю мое ремесло”. [574] Когда царю придется отозвать своих агентов ото всех “офранцузившихся” [575] дворов, баварский министр Монжелас откажет Барятинскому в выдаче паспортов на выезд в Россию; если Барятинский пожелает получить их с тем, чтобы ехать лечиться на воды, ему выдадут, но при условии, что он останется где-нибудь поблизости, например, в Карлсбаде, ибо разлука будет только временной, с сохранением надежды снова свидеться. [576] Со всех концов Германии – за редкими исключениями – Александр получает те же уверения в тайной симпатии. Его все осуждают; считают, что он слишком смело и без серьезных поводов подвергает себя опасности, но никто не может удержаться, чтобы не высказать ему пожелания успеха.

Таким образом, проследив в только что сделанном нами обзоре настроение Европы, начиная со шведских интриг в Стокгольме и направляясь через Константинополь, Вену и Мюнхен в самое сердце Европы, мы видели, что великая армия со всех сторон охвачена сетью затаенной вражды; что эта вражда для своего проявления ждет только момента, когда изменит нам судьба, и счастье повернется не в нашу сторону. Вот реванш за ту лесть, которая расточалась триумфатору в Дрездене, вот обратная сторона этой лучезарной картины. Да, короли оказывают Наполеону содействие, но содействие вынужденное. По секрету они говорят, что не признают обязательств, вырванных у них силой. На устах у них любовь и преданность, в сердце – измена; они клянутся в дружбе, на деле же они простые рабы. Подвернется случай порвать цепи, и они без зазрения совести воспользуются им, в уверенности, что найдут в своем народе отклик своим стремлениям и своей ненависти.

Ближайшие помощники императора – маршалы, корпусные командиры и состоявшие при армии администраторы и чиновники смутно сознавали опасность. Во время похода по Германии они заметили, что идут по минированной почве, где для взрыва достаточно малейшего сотрясения. Коменданты крепостей и начальствующие лица, до французских королей включительно, которых Наполеон поставил на страже Германии, в течение целого года, не переставая, предупреждали его. Осенью 1811 г. Жером написал ему поразительное по своей проницательности письмо [577] . Письма Раппа, коменданта Данцига, полны знаменательными признаниями. В них Рапп высказывает беспокойство по поводу ненависти, которая скапливается вокруг него, хотя он наносит жителям “только неизбежный вред”. Некоторое время спустя он не выдерживает и, выйдя за пределы своей военной компетенции, посылает политическое донесение со следующими выводами: “Всюду умы взвинчены, всюду ожесточение. Дело обстоит так, что, если кампания будет для нас несчастлива (чего нет оснований допускать), все – от Рейна до Сибири – поднимутся против нас. Я не распространитель тревожных слухов, и не люблю слыть за человека, который все видит в мрачном свете, но то, о чем я предупреждаю – достоверно”. [578] Даже Даву – непоколебимый Даву – поддается подобию страха. Он вспоминает, что в 1809 г. дело висело на волоске, и умоляет, чтобы хорошенько вдумались в этот урок.

Эти донесения выводят из терпения, злят Наполеона. Он делает Раппу строгий выговор и отсылает его к роли солдата. Он и сам видит опасность, но не допускает, чтобы другие замечали ее, а тем более, указывали ему на нее, ибо, благодаря своему непобедимому счастью, а, главное, стольким и столь тщательно выполненным мерам для обеспечения успеха кампании, он уверен, что преодолеет опасности. Правда, в деле подготовки все, до последних мелочей, было превосходно задумано и рассчитано, но выполнение оставляло желать многого. Вследствие огромного количества средств, вследствие необычайной их сложности, он не может сам следить за выполнением своих приказаний, Он не в состоянии обнять столько предметов, как бы велики ни были его силы. Лица же, которым он поручает выполнение, не обладают ни его авторитетом, ни его зорким взглядом. Невнимательное отношение подчиненных, беспечность солдат, нерадивость и иногда недобросовестность администрации, уже в силу своих громадных размеров ускользающие от надзора, приводят к недочетам. В некоторых местах пути уже загромождены, начинается сутолока. Дисциплина падает, средства, требующие доставки, и съестные припасы запаздывают. Армия не желает поддерживать в хорошем состоянии то, что имеет: люди не заботятся о своей амуниции, морят лошадей, и многие корпуса явятся пред неприятелем с негодными к употреблению лошадьми, с недостаточным количеством провианта, с дурно организованным служебным персоналом и недостаточно обученными солдатами. [579]

Между начальниками происходят нежелательные пререкания. Даву и Бертье в открытой ссоре; Даву озлоблен. Мюрат недоволен, Жюно устал и телом и душой. А сколько других начальников идут отяжелевшим шагом, еле волоча ноги, без прежнего увлечения и былой энергии! Они слишком богаты, слишком знатны; в них нет уже прежних порывов слепой, беззаветной преданности; они размышляют и критикуют. Отголоски глухой оппозиции ближайших к императору лиц доходят до них и подрывают их доверие. Они знают, что предприятие осуждается такими людьми, как Камбасерес, Моллиен, Декре, Лавалетт. Из разговоров они знают, что не только Коленкур, но и другие лица, хорошо знакомые с Россией, высказывали императору свои опасения; что один из них, полковник Понтон, на коленях умолял его остановиться. Эти рассказы ходят по штаб-квартирам и вселяют неуверенность, для возбуждения которой достаточно простого здравого смысла. Даже в свите императора гуляют тревожные фразы. Шепотом повторяются слова Семонвилля, бывшего члена народного конвента, ныне сенатора, который приобрел такую известность своим умением предугадывать будущее, что правительство, от которого он начал сторониться, считается обреченным на гибель.

Говорят, что во время пребывания своего в Женеве у префекта Капелла, он сказал при виде проходивших мимо солдат, отправлявшихся в армию: “Ни один из них не вернется: они идут на убой”. [580] Считая, что одного крупного бедствия достаточно, чтобы рассеять чары и все перевернуть вверх дном, он рискнул прибавить, что поход в Россию дает надежды Бурбонам.

Подобного рода предчувствия и сокровенные мысли не проникают еще в главную массу наших войск. Чем ниже спускаешься по иерархической лестнице, тем более видишь доверия, мужества и беззаветной преданности. Из конца в конец несметной армии, которая, по приказанию императора, стоит еще на Висле, все чины, помимо высшего начальства, объяты воинственным трепетом, трепетом страстного желания поскорее вступить в дело. Выслужившиеся из рядовых и желающие пробить себе дорогу офицеры, жаждущая приобрести военную славу золотая молодежь – все они желают, чтобы поскорее началась кампания. Они стремятся к чинам, к отличиям, к великим подвигам; они жаждут, славы и наживы.

Помимо того, нравственное влияние Наполеона на эти бесхитростные души так сильно, что не оставляет места размышлению, и, несмотря ни на что, только он, только обаяние его личности сплачивает все части этого разрозненного сборища; только его имя заставляет умолкать раздоры и воспламеняет в сердцах единодушный порыв. Даже наиболее враждебные контингенты – пруссаки, испанцы, славяне с берегов Адриатики, т. е. те элементы, которых силой включили в ряды армии, – подпадают под его влияние. Они ненавидят его, и все-таки идут за ним, ибо чувствуют своего рода гордость сражаться под командой такого вождя; они знают, что достаточно одного его одобрительного отзыва, чтобы навсегда поставить их в почетный ряд. Что же касается французских солдат, то и украшенные нашивками ветераны, и молодые, взятые от сохи рекруты остаются, подобно народу, из недр которого они вышли, непоколебимо преданными человеку, зачаровавшему их воображение. За свою кровь они всегда ждут от него неслыханных наград, великого будущего и всяких благ земных. Среди них распространилось убеждение, что Россия только стадия на пути в другие страны, что они пойдут дальше, что Наполеон поведет их в глубь сказочной Азии, в волшебный мир, где нужно только нагибаться, чтобы запасаться, сокровищами и собирать короны. Их вера в подобное будущее – беззаветная и непреложная – высказывается в их детски наивных письмах. После вероломного поддакивания союзных королей, после предостережений министров и генералов, после мрачных донесений начальников, после предсказаний недовольных высокопоставленных лиц приведем письмо солдата. Вот что пишет своим родителям один фузилер 6-го гвардейского полка первого батальона четвертой роты: