Легковесные фигуры милицейских на перекрестках улиц чаще всего напоминают о перевороте, который смел «фараонов», похожих на живые монументы. К тому же Россия вот уже почти два месяца именуется республикой. Царская семья находится в Тобольске. Нет, февральский вихрь не прошел бесследно. Но царские генералы остаются генералами, сенаторы сенаторствуют, тайные советники ограждают свой сан, табель о рангах сохраняет свою силу, цветные околыши и кокарды напоминают о бюрократической иерархии, и желтые пуговицы с орлом отмечают студентов.

А, главное, помещики остаются помещиками, войне не видно конца, союзные дипломаты более нагло, чем когда-либо, дергают за ниточки официальную Россию.

Все остается по-старому, и, однако, никто не узнает себя. Аристократические кварталы чувствуют себя отодвинутыми на задворки. Кварталы либеральной буржуазии придвинулись плотнее к аристократии. Из патриотического мифа народ стал страшной реальностью. Под ногами все колышется и осыпается. Мистицизм вспыхивает с острой силой в тех кругах, которые еще так недавно издевались над суевериями монархии.

Биржевики, адвокаты, балерины проклинают наступившее помрачение нравов. Вера в Учредительное собрание испаряется с каждым днем. Горький в своей газете пророчествует о крушении культуры. Усилившееся с июльских дней бегство из бешеного и голодного Петрограда в более мирную и сытую провинцию принимает теперь повальный характер. Солидные семьи, которым не удалось покинуть столицу, тщетно пытаются отгородиться от действительности каменными стенами и железной кровлей. Отголоски бури проникают отовсюду: через рынок, где все дорожает и всего не хватает; через благомыслящую печать, которая превратилась в вопль ненависти и страха; через клокочущую улицу, где иногда стреляют под окнами; наконец, с черного хода, через прислугу, которая не хочет больше смиренно подчиняться. Здесь революция бьет, пожалуй, по наиболее чувствительному месту: сопротивление домашних рабов окончательно нарушает устойчивость семейного уклада.

И все же повседневная рутина отстаивает себя изо всех сил. Школьники занимаются в школах по старым учебникам, чиновники пишут никому не нужные бумаги, поэты кропают никем не читаемые стихи, няни рассказывают сказку об Иване-царевиче, прибывавшие из провинции дворянские и купеческие дочери учатся музыке или ищут женихов. Старая пушка со стены Петропавловской крепости возвещает полдень. В Мариинском театре идет новый балет, и министр иностранных дел Терещенко, более сильный в хореографии, чем в дипломатии, находит, надо полагать, время, чтобы любоваться стальным носком балерины и тем демонстрировать прочность режима.

Остатки старых пиров еще очень обильны, и за большие деньги можно достать все. Гвардейские офицеры отчетливо щелкают шпорами и ищут приключений. В кабинетах дорогих ресторанов идут дикие кутежи. Прекращение электрического света в полночь не препятствует процветанию игорных клубов, где при стеариновых свечах искрится шампанское, сиятельные казнокрады обыгрывают не менее сиятельных немецких шпионов, монархические заговорщики пассуют пред семитическими контрабандистами, и астрономические цифры ставок отмечают одновременно размах разгула и размах инфляции.

Неужели простой трамвай, запущенный, грязный, медлительный, обвешанный гроздьями людей, едет из этого агонизирующего Санкт-Петербурга в рабочие кварталы, живущие страстным напряжением новой надежды? Голубые с золотом купола Смольного монастыря издалека отмечают штаб восстания: на окраине старого города, где кончается трамвайная линия и где Нева описывает крутую излучину к югу, отделяя центр столицы от пригородов. Длинное серое здание в три этажа, воспитательная казарма дворянских дочерей, – это и есть ныне крепость советов. Бесконечные гулкие коридоры как бы созданы для преподавания законов перспективы. Над дверями многих десятков комнат еще сохранились эмалированные таблички: «Учительская», «Третий класс», «Четвертый класс», «Классная дама». Но рядом со старыми табличками или прикрывая их, кое-как приколоты листы бумаги с таинственными иероглифами революции: ЦК, ПСР, С.-Д. меньшевики, С.-Д. большевики, левые С. Р., анархисты-коммунисты, экспедиция ЦИК и пр. Внимательный глаз Джона Рида отметил на стенах плакаты: «Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту». Увы, никто не соблюдает чистоты, начиная с природы. Октябрьский Петроград живет под куполом дождя. Улицы, которых давно не убирают, грязны. Во дворе Смольного необъятные лужи. На солдатских подошвах грязь переносится в коридоры и залы. Но никто не глядит сейчас вниз, под ноги; все глядят вперед.

Смольный командует все более твердо и властно, страстное сочувствие масс поднимает его. Центральное руководство охватывает непосредственно лишь верхние звенья той революционной системы, которая в совокупности своей должна завершить переворот. Самое важное совершается внизу и как бы само собою. Заводы и казармы – вот очаги истории в эти дни и в эти ночи. Выборгский район, как и в феврале, сосредоточивает в себе основные силы революции; в отличие от февраля, он имеет теперь свою мощную организацию, открытую и общепризнанную. Из кварталов, заводских столовых, клубов, казарм нити ведут к дому № 33 по Сампсониевскому проспекту, где помещаются районный комитет большевиков, Выборгский Совет и боевой штаб. Районная милиция сливается с Красной гвардией. Район полностью во власти рабочих. Если бы правительство разгромило Смольный, один Выборгский район мог бы восстановить центр и обеспечить дальнейшее наступление.

Развязка надвинулась вплотную, но правящие считали или делали вид, что у них нет особых причин для беспокойства. Великобританское посольство, у которого были свои основания внимательно следить за событиями в Петрограде, получило, по словам тогдашнего русского посла в Лондоне, достоверные донесения о предстоящем перевороте. На тревожные вопросы Бьюкенена Терещенко, за неизменным дипломатическим завтраком, ответил горячими заверениями: «ничего подобного» случиться не может; правительство твердо держит вожжи в руках. Русское посольство в Лондоне узнало о перевороте из телеграммы британского телеграфного агентства.