На этот раз вытащили ящик. Он был невероятно тяжел.

Замахнулся Дыбун топором: раз! раз! И… потекли на землю желтые кругляшки.

— Золото! Ого-го-го! — кричал Дыбун, смешно, по-петушиному пританцовывая вокруг находки.

Золото. Монеты, кольца, ожерелья. Разбегались глаза при виде всего этого богатства.

Сколько слез, сколько человеческих жизней вместил в себя ящик с драгоценностями? Неужели это то самое «наследство»?

— Не отдам! — Екатерина вдруг упала па драгоценности, рассыпавшиеся по мягкой, влажной земле. — Наше с сыном, — голосила она.

С каким удивлением смотрела на все это Ольга!

— Откуда оно у тебя? — с опаской спросила она сестру. — Семен Григорьевич подарил? А где он взял?

Екатерина тяжело села, уперевшись руками в кучу. Лицо позеленело, на носу выступили капельки пота. Женщину полосовала боль. Застонала. Сгребла в пригоршни землю и потянула в рот.

— К врачу ее! — закричал Сурмач на Дыбуна, словно тот был виноват в происходившем с сестрой Ольги.

Пока Дыбун ходил за подводой, Борис составил протокол обыска. Сосчитали деньги: сто тысяч двести пятьдесят рублей в царской чеканке. Тщательно описали все драгоценности, оценили на глаз: этак еще тысяч на сто пятьдесят.

— А ну, председатель, расписывайся под протоколом да принимай в свое ведение бывшее бандитское хозяйство, — предложил Борис Алексею Пришлому.

Никто из арестованных даже не глянул на протокол. Старый Воротынец отвернулся, старуха заплакала, а Екатерина, хотя и чувствовала себя очень плохо, попыталась порвать бумагу, которую ей протянул чекист.

— Да покарает вас бог за мои муки! — выкрикнула она после того, как Борис, ожидавший какой-нибудь ее выходки, ловко отвел руку с протоколом в сторону.

Ольгу покоробило кощунство сестры:

— Катенька, при чем туг божье имя? Награбленное своим считаешь! — толкнула она ногою золотой клад, увязанный в мешки, — коснуться рукою не захотела, будто перед нею лежало что-то гадкое, противное.

Екатерина с трудом привстала с лавочки и плюнула сестре в лицо:

— Иуда!

Ольга отерлась:

— Грех обижаться сейчас на тебя, Катенька.

Пригнали подводу.

— Борис, мы с Дыбуном повезем арестованных и оружие, а ты с женщинами поездом, — решил Сурмач. — Пришлый тебе поможет.

Борису показалось, что его обходят, самое ответственное Аверьян берет на себя. Но, глянув на Ольгу и на ее сестру, согласился.

— Доставлю в целости и сохранности.

Посадили на подводу арестованных.

— Соседку позовите, — сказала Екатерина председателю сельсовета. — Скотина пропадет.

Тот пообещал:

— Скотина — она не виноватая. Присмотрим.

На допросах невероятно быстро проявляется человеческий характер. Старая Воротыниха — тетя Мотя, все время плакала и причитала. Если ей верить, то она ничего, ничего не знает и не понимает.

— Кто привез листовки и все остальное в вашу хату?

— Ой, что вы меня мучаете? Я ж совсем неграмотная!

— Кто печатал листовки и кто их забирал?

— Он, дайте спокойно умереть старой женщине!

На что уж был терпелив Иван Спиридонович, но и он не выдерживал — выходил из кабинета и давал волю своим нервам, на чем свет стоит заочно костил упрямую Воротыниху.

Екатерину поместили в больницу. Допрашивать ее ходили туда Иван Спиридонович и Ярош. Но многого узнать тоже не удалось, допросы приостановил врач. Дело в том, что у будущей матери обнаружили что-то ненормальное в беременности.

— Вовремя ее к нам привезли, — говорил врач, — в деревне она бы умерла вместе с ребенком.

Екатерина сообщила, что месяцев девять тому назад в доме у родителей с неделю гостил Семен Воротынец.

— Он мой муж! — кричала она в истерике.

Аверьян видел Екатерину всего однажды. Ольга проведывала сестру, носила ей передачу, а Сурмач сопровождал.

За время пребывания в больнице Екатерина осунулась с лица, почернела. Глаза да нос — только и осталось от прежней, столь похожей когда-то на его Оленьку. Ей было очень трудно, она невероятно мучилась. Губы, искусанные в кровь, запеклись.

Ольга выпроводила Аверьяна из палаты.

— Иди, иди, не мужское это дело.

Странно, все происшедшее примирило сестер. Старшая видела в младшей свою спасительницу, она уже знала, что умерла бы, не очутись по воле злого случая в больнице. Свояченица Аверьяна больше думала о себе, о своем ребенке, чем обо всем остальном, что происходило рядом с нею. Она невероятно боялась смерти: двадцати четырех лет, еще так мало видавшая хорошего, Екатерина страстно хотела жить.