Мне хотелось солгать, сказать, что я женат, чтобы тетка Авгинья разнесла это по деревне и чтобы Ганка сторонилась меня. Но, смущенный, я промолчал.

В тот вечер я не пошел на улицу и решил не видеться с Ганкой. Микита уже не звал меня на гулянку и каждый вечер куда-то исчезал один…

Пришло время возвращаться в город. Я не изменил своему решению и не встречался с Ганкой. Однажды она зашла к нам в хату и говорила о чем-то с теткой Авгиньей. Я все это время пробыл за перегородкой и не показался на кухне. Когда Ганка вышла, не удержался, выглянул в окно и увидел, как она, склонив голову, задумчиво ступала к своему крыльцу. Вспомнился первый ее приход, стало больно и грустно…

И вот прошел с той поры год, и опять наступила осень, которая в городе не имеет особенных примет. В скверах шуршит под ногами листва, а запах земли, развороченной экскаватором, будит в памяти другую осень и другие дни. И вспоминаю Ганку, ее голос — ровный, глубокий, с густыми дремотными нотками…

Зачем я так обошелся с ней, ради чего?

Мне хочется снова поехать в деревню, увидеть Ганку, подойти к ней и сказать: «Прости меня, я обманул тебя и себя обманул тоже».

И мне не дает покоя осеннее воспоминание.

Перекусив, они молча решили, что можно и отдохнуть.

Место им попалось хорошее — сухое, светлое. За несколько шагов от него сосны отступали в низину, а там кустился ягодник у трухлявых пней, чернела истлевшая листва. Еще дальше темная стена елей была прошита тонкими стволами редких березок, — низина переходила незаметно в тихое сумрачное урочище.

Но здесь, на свету, было сухо, тепло от земли, прогретой солнцем, густо усыпанной жесткими хвоинками и нежными чешуйками молодой сосновой коры. Усевшись на землю, можно было долго смотреть на небо, которое просвечивало меж ветвей, смотреть потом на ласковое золото высоких мачтовых стволов: снизу казалось, что они сходились вверху.

Утомившись на рубке леса, Василь приятно чувствовал горячую разморенность в руках, в плечах — во всем теле. Приятно было и то, что вот они, двое во всем лесу, теперь молчат, под тихий шум сосен думая каждый о своем. Василь даже рад был этому, зная, каким нелегким временами бывает разговор с человеком, если у тебя с ним произошло что-то неладное, еще и теперь не прояснившееся до конца, — и потому неизвестно, как тебе смотреть на этого человека и как ему смотреть на тебя…

А может, он, Микола Клыбик, нынешний напарник Василя, и ни о чем не думал. Вытянувшись во весь свой завидный рост, он лежал на земле недвижно, с закрытыми глазами, одну руку положив под голову, другую на грудь, на выцветшую рубаху — просторную, с длинными рукавами, перехваченными резинкой повыше локтя, и без воротника. Воротнички когда-то надевались под галстук, — у Клыбика, школьного делопроизводителя, лишь у одного во всей деревне были такие рубашки.

Наверное, Клыбик заснул, и Василь глядел на него, на его лицо с крупным носом, на высокие залысины над выпуклым лбом и не мог понять, то ли устал человек, то ли у него такая привычка — засыпать сразу и крепко. И еще он думал, что Клыбик и не должен был уставать сегодня: работничек был так себе, вполсилы тянул пилу, да и любил, когда подрезали дерево, заходить с правой руки — и легче, и удобнее было с правой руки.

Движения у Клыбика вялые и неуверенные какие-то, и, глядя, как он стучал топором по сучьям или перекатывал готовый кругляш, вспоминался почему-то его отец, такой же высокий и медлительный, как и сын. Про отца в деревне говорили, что по лености своей он жил в недосмотренной хате, что по утрам, когда не было чем растапливать печь, ходил во двор тесать стены старого сарая.

Старый Клыбик очень гордился сыном, который в армии был как будто писарем, а заодно научился наигрывать на гармошке.

— Э-э, скажу тебе, скажу тебе, — доказывал он любому встречному, — Миколка в меня пошел. Скажу тебе, я в охоте толк знаю, а он на гармошке… Э-э… пуговки, скажу тебе, как черт перебирает. Он у меня и строгий. Как пришел со службы, старуха моя утром высыпала бульбу на рушник, так он, скажу тебе, как крикнет! Некультурно, говорит, не буду есть. Строгий он у меня, ого…

И еще больше загордился старик, когда сын, на удивление всем, сыграл свадьбу со здешней учительницей.

Удивляться удивлялись, но выпили сельчане на той свадьбе не одно ведро водки, а он, Василь, и близко не подошел, потому что и без чарки было на душе горько… И все никак не мог понять, как же случилось так, что Марина, которую считал почти своей, будет при людях целоваться с Клыбиком и сидеть с ним рядом за столом. А может, ничего странного в том и не было, потому что сам ведь знал Марину всего с неделю… И все же горько было на душе, очень горько. Со временем та горечь развеялась, и вот уже забыто все, казалось, да где там: разбередил прежнее сегодняшний день, долговязый Клыбик, от которого никуда теперь не денешься, потому что надо вместе работать. И он уже злился на себя, недовольно думал: «Зачем я согласился на эту работу?»

Вчера вечером пришел домой отец, сказал, что в школе получили билет на дрова и директор распорядился ему и Клыбику собираться завтра в лес. Они ведь с матерью сторожат школу, отказываться нельзя, да и какая-нибудь копейка за работу будет. Он бы и сам пошел с Клыбиком, но завтра мужчины будут ставить хату Тимоху Бричикову, просили и его, потому пускай в лес вдвоем с Клыбиком идет Василь.

Василь отнекивался сначала, но отец неожиданно рассердился. И тогда он подумал, что, может, не надо портить настроение старику, потому что у Бричиковых будет завтра шумное сборище, будет веселая работа, а потом мужчины сядут за стол, выпьют немного, и для всех словно праздник придет.