Шрифт:
День проходил тоскливо и медленно. Накануне я заметил среди свиты какое-то необычное волнение. Я справился у полковника Д. и узнал, что на Распутина было сделано покушение, и что жизнь его в опасности. За две недели перед тем он уехал в Сибирь, и по его приезде в родное село Покровское какая-то молодая женщина нанесла ему удар ножом в живот. Рана могла быть смертельна. Переполох на яхте был большой: все время шептались, происходили таинственные совещания, которые внезапно прекращались, как только приближался кто-нибудь, кого подозревали в принадлежности к распутинскому кружку. Господствовавшим чувстом была надежда освободиться, наконец, от этого зловреднаго существа; впрочем, не решались еще всецело отдаться этой радости: у этого проклятого мужика душа была, казалось, пришита к телу, и можно было опасаться, что он и тут избегнет смерти. [30]
30
Распутин был отправлен в тобольский госпиталь и оперирован специалистом, присланным из Петербурга. Операция прошла блестяще, и восемь дней спустя больной был вне опасности. Его исцеление было сочтено за чудо: ни огонь, ни яд не действовали на того, кого явно хранил Бог!
19 июля мы вернулись в Петергоф, где ожидали приезда президента французской республики; наше плаванье было только прервано, и мы должны были возобновить его по отезде президента. Алексей Николаевич, которому уже два дня, как стало лучше, не мог еще ходить, и его снесли с яхты на руках.
На следующий день после полудня президент прибыл на кронштадтский рейд на броненосце «Франция». Государь поехал его встретить. Они вернулись вдвоем в Петергоф, где Пуанкарэ проследовал в комнаты, приготовленные для него в Большом дворце. Вечером был дан в его честь парадный обед, за которым присутствовала Императрица и придворные дамы.
Президент французской республики прогостил у Императора Николая II четыре дня, и это короткое пребывание было ознаменовано многими торжествами. Он произвел прекрасное впечатление на Государя. Я имел случай в этом лично убедиться при следующих обстоятельствах. Пуанкарэ был приглашен один завтракать с Императорской семьей. Его приняли запросто в Малой Александрии, в интимной обстановке повседневной жизни.
После завтрака Алексей Николаевич пришел за мной и показал мне не без гордости ленту ордена почетного легиона, которую только что получил из рук президента. Мы вышли в парк, где вскоре к нам присоединился Государь.
— Знаете ли, что я только что говорил о вас с Пуанкарэ? — сказал он с своей обычной приветливостью: — он несколько минут беседовал с Алексеем и спросил меня, кто дает ему уроки французского языка. Это совсем замечательный, высокого ума человек, и, что никогда не мешает, блестящий собеседник. Но я больше всего оценил в нем то, что он совсем не дипломат. [31] В нем не заметно никакой скрытности; все просто и ясно, и он сразу завоевывает доверие. Ах! если бы добились возможности обходиться без дипломатии — в этот день человечество достигло бы огромного успеха!
31
Государь говорил, что дипломатия обладает даром делать из черного белое. Он рассказывал мне однажды по этому поводу, как Бисмарк определял, что такое посол: «Это — человек, посылаемый в чужую страну, чтобы обманывать в пользу своей.» Он добавил: «Они, слава Богу, не все его школы, но дипломаты имеют талант усложнять самые простые вопросы.»
23 июля, после прощального обеда, данного в честь Их Величеств на броненосце «Франция», президент покинул Кронштадт, направляясь в Стокгольм.
На следующий день мы были поражены известием, что Австрия накануне вечером передала ультиматум Сербии. [32] Я встретил среди дня Государя в парке; он был озабочен, но не казался обеспокоенным.
25 июля в Красном Селе был собран чрезвычайный Совет под председательством Государя. Решили продолжать примирительную, но в то же время достойную и твердую политику. Газеты возбуженно обсуждали выступление Австрии.
32
Австрия задержала передачу ультиматума Сербии до той минуты, когда стало фактически невозможно, чтобы известие об этом дошло в Петербург до отъезда Пуанкаре.
В следующие дни тон печати стал делаться все более и более резким. Австрию обвиняли в желании раздавить Сербию. Писали, что Россия не может дозволить уничтожения этого маленького славянского народа; что она не может допустить австро-германского главенства на Балканах; что затронута национальная честь.
В то время как умы разгорячались, и дипломатические канцелярии работали полным ходом, из Александрии шли полные тревоги телеграммы в далекую Сибирь, где Распутин медленно оправлялся от своей раны в тюменьском госпитале. [33] Они были все приблизительно одного и того же содержания: «Мы испуганы грозящей нам войной. Думаешь ли ты, что она возможна? Молись за нас. Поддержи нас советом». Распутин отвечал, что надо избежать войны какой угодно ценою, если не хотят навлечь на династию и на всю страну самые ужасные несчастия. Его советы отвечали заветным желаниям Государя, миролюбие которого не может быть подвергнуто сомнению. Надо было его видеть в течение этой страшной недели конца июля, чтобы понять, через какие муки и нравственную пытку он прошел. Но наступила минута, когда честолюбие и коварство Германии должны были сломить его последние колебания, и все увлечь в общий водоворот.
33
Зимой 1918–19 года, когда я был в Тюмени, я видел копии этих телеграмм, текста которых впоследствии мне так и не удалось достать.
Несмотря на все попытки посредничества и предложение русского правительства разрешить инцидент прямыми переговорами между Петербургом и Веной, 29 июля мы узнали, что в Австрии объявлена общая мобилизация. На следующий день пришло известие о бомбардировке Белграда, и еще через день Россия ответила на это мобилизацией всей своей армии. Вечером того же дня германский посол в Петербурге, граф Пурталес, объявил Сазонову, что его правительство дает России двенадцатичасовой срок, чтобы остановить мобилизацию, — в противном же случае Германия сама будет мобилизоваться. [34]
34
Германский генеральный штаб прекрасно знал, что перерыв русской мобилизации, ввиду ее крайней сложности (из-за обширности страны, малого количества железных дорог и т. д.), вызвал бы такую путаницу, что для возобновления ее потребовались бы три недели. Эти три недели, на которые ее опередила бы Германия, обеспечили бы ей победу.
Срок германского ультиматума кончался в субботу 1 августа в 12 ч. дня. Граф Пурталес появился, однако, в министерство иностранных дел лишь вечером. Войдя к Сазонову, он ему торжественно передал объявление войны Германией России. Часы показывали 7 часов 10 минут. Непоправимое событие совершилось.
Глава IX. Царская семья в первые дни войны. Путешествие в Москву (август 1914 г.)
В то время, когда эти исторические события разыгрывались в кабинете министра иностранных дел в Петербурге, Государь, Государыня и Великие Княжны были у всенощной в маленькой Александрийской церкви.