— Я сейчас приду, — сказала Варвара решительно. Она мгновенно осушила слезы, сделалась деловитой. — Ты всю ночь там торчишь?

— Да…

— Дурак!

— Знаешь что, — просипел Дима, — не надо тебе приходить…

Она сразу всхлипнула.

— Димочка, прости… Я не хотела.

— Давно бы так, — сказал Дима. Он попробовал пошевелиться, но тело затекло и почти не повиновалось.

— Дима, — сказала в телефоне Чепрунова, — а давай поженимся. Чтоб на всю жизнь.

— Всю жизнь ругаться? — спросил Дима.

— Я же сказала — не буду больше!

— Вообще-то это я должен был сделать тебе предложение, — сказал Дима. — И не по телефону.

— Кто успел, тот и съел, — объявила Варвара.

Дима вдруг засмеялся, но вышло у него это так хрипло, что Варя испугалась.

— Что с тобой? Ты умираешь?

— Почти. Приходи скорей. Я что-то совсем замерз.

— Бегу!

Варвара отключилась и, видимо, бросилась одеваться. Она всегда проявляла чудеса расторопности, когда принимала какое-нибудь решение и наступала пора практических действий. А вот в жизненных теориях Чепрунова слабовата. Иной раз по суткам мучается, соображая, как лучше поступить.

Дима, кряхтя, навалился на свою опору, чтобы попытаться встать. Снежная шапка свалилась с гладкой поверхности, и открылась черная голова статуи — одной из десятка, что украшают парк. Статуя изображала молодую девушку, сидящую с блокнотом для зарисовок. Юная художница задумчиво чертила в блокноте карандашом, почти не глядя в свой рисунок. Диме нравилась эта статуя. Раньше она стояла в другом месте, возле пруда, но после начала реконструкции ее перенесли чуть подальше. Красно-белая лента, которой отгораживали опасные участки ремонта, была обмотана у девушки вокруг шеи, обрывок той же ленты болтался на соседнем дереве. Видимо, порванная лента показывала местонахождение ямы, в которую вчера угодил Дима.

Эта лента убедила Диму больше всего. Теперь он уже не сомневался в том, с кем вчера разговаривал и кто согревал его ледяной ночью. Он наклонился и разгреб снег, очищая блокнот для зарисовок. На бронзовой страничке отчетливо видны были мультяшные собачки.

Дима тихо, счастливо вздохнул, провел рукой по бронзовой щеке статуи, и ему показалось, что лицо девушки все еще теплое. Оглядевшись по сторонам — не видит ли кто — Дима поцеловал ее в висок.

И тут на него, буквально из небытия, вихрем сверхъественной витальности налетела Чепрунова:

— Что с тобой? Ты цел? Ухо не болит?

«Надо же, помнит, оказывается, что у меня было ухо отморожено!» — поразился Дима. Чепрунова всегда представлялась ему особой достаточно безразличной к болезням окружающих, однако ж вот тебе!

— Варька, я чуть не помер, — честно просипел Дима. — И ты — самая лучшая, правда. Не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя.

Она длинно всхлипнула.

— Идем. Я чайник поставила. Пока мы ходим, как раз закипит.

— Пока мы ходим, он как раз расплавится, — сказал Дима. — Я вывихнул ногу. Или даже сломал.

Валькирия велела пострадавшему «навалиться» на нее «всей тушей», и они похромали прочь, в сторону дома.

Бронзовая девушка в пушистой шубке тихо смотрела, как мультяшных собачек в ее блокноте заносит стылой предрассветной поземкой. Она знала, что там, под белым покровом, страница перевернется и блокнот вновь застынет на рисунке несуществующих цветков.

Парк лежал под толстым слоем снега: в ожидании весны притаились трудяги-аттракционы, спряталась под лед протока-«Темза», сберегая в илистом дне зародыши будущих ленивых кувшинок; голыми колами торчали стойки для зонтиков в летних кафе, впавших в обычную сезонную спячку; молчала музыка из киосков; клумбы стали как глазетовые младенческие гробики и точно так же навевали мысль о сахарных ангелочках. Александровский парк погрузился в зиму, как в перину, чтобы с наступлением весны расцвести всеми своими чудесами — аляповато-пестрыми и, несомненно, доступными для любого человека, даже с самым скромным достатком.

Скотти нужно было вмазаться. Эта мысль возвращалась к нему все чаще и чаще, и, как он знал, скоро кроме нее вообще ничего не останется. Выцарапанная раскаленной иглой на обратной стороне глаз, она будет преследовать его повсюду. «Тебе. Нужно. Вмазаться». Скотти подсел на «стекло» всего шесть месяцев назад. Полгода. Что можно сделать за полгода? Можно научиться терпимо играть в бильярд. Можно закончить убыстренные курсы бухгалтеров и выйти оттуда таким же неучем, как пришел. Разве что с дипломом. Можно построить макет Бруклинского моста. Из спичек. В масштабе один к двумстам тридцати семи. Полгода, ничего серьезного. Для Скотти шесть месяцев превратились в вечность, в саму жизнь. Он не помнил, что было до, и не представлял, что будет потом. И это было не важно. Важно было, что ему нужно вмазаться. Скотти накинул куртку, сунул в карман стеклянную трубку, комок денег и вышел из дома вон.

Обычно Скотти брал у Толстого Морриса, что проводил дни на скамейке в Риверсайд-парке. Толстый Моррис сидел на своей скамейке, подкармливал голубей и слушал занудные марокканские напевы, которыми была забиты все тридцать гигабайт памяти его айпода. Время от времени на скамейку подсаживались люди. Они сидели, смотрели на голубей, прислушивались к завываниям бузуки, что пробивались сквозь тонкий пластик наушников Толстого Морриса и толстые курчавые волосы Толстого Морриса, а потом вставали и уходили. А Толстый Моррис смахивал в карман оставленные ими смятые купюры и делал айпод погромче. Иногда он тоже вставал и шел покупать булку своим голубям. Толстый Моррис был спокойный и надежный человек, с ним приятно было иметь дело. Но сегодня его не было. Скотти стоял прислонившись к дереву на краю аллеи и смотрел на скамейку Толстого Морриса. Она была пуста. Конечно, может Моррис просто ушел за хлебом для голубей, но что-то подсказывало Скотти, что сегодня его не будет. Это было то же «что-то», что все настойчивей и настойчивей твердило ему, что пора вмазаться, и Скотти знал, что спорить бесполезно. Так что он развернулся и пошел из парка на выход. Он знал, куда нужно идти. Туда, где тусовались быстрые мальчики.