Я прошелся сегодня к месту моего последнего явления, случившегося вчера вечером, и с удовольствием увидел, как некие молодые люди рвут пучки травы и подбирают камушки там, где пролилась кровь. Можно, конечно, предположить, что они служат по полицейской части, но я предпочитаю верить, что они причастны к изящному искусству ворожбы. Высушенная кровь убитого считалась в свое время средством против всякой беды, и я покинул место события в счастливом сознании того, что эти терпеливые труженики благодаря моим усилиям смогут заработать кое-какие пенсы. Я смотрю на них как на моих последователей, которые достигают этими трудами большего, чем полицейские, унижающие меня своими ухищрениями и расследованиями. Что могут знать об истинной природе убийства те, кто окружает его коронерами и ищейками? Если уж псы, то пусть будут псы преисподней.

Дальнейший мой путь лежал вдоль славной улицы Рэтклиф-хайвей; вскоре, надеюсь, слава ее увеличится и сравняется со славой Голгофы или того ацтекского жертвенного поля, что так ярко описал мистер Пэрри в июльском номере «Пенни мэгэзин». Я, как добрый священнослужитель, направил свои стопы к алтарю, где семья Марров была повергнута в глубокий сон. Уже знакомый мне продавец одежды копошился там среди своих рубашек и платьев, и, войдя в магазин, я приветливо с ним поздоровался.

— Помню вас, сэр, — сказал он. — Вы хотели что-то купить для служанки, но не подобрали ничего подходящего.

— Верно, и теперь вот снова к вам. В наши дни слуги вертят нами, как хотят.

— Согласен с вами, сэр. У меня тоже есть служанка.

Я навострил уши.

— И жена, кажется, тоже? В прошлый раз, помнится, вы о ней говорили.

— Не нарадуюсь на нее.

— И о детях вы упоминали.

— Трое у меня, сэр. Все, слава богу, здоровы.

— Детская смертность в этой части города так высока, что вам, можно сказать, везет. Здесь, в Лаймхаусе, я много раз сталкивался с бедой.

— Вы врач, сэр?

— Нет, я, что называется, местный историограф. Я очень хорошо знаю этот район. — Он, мне показалось, несколько стушевался, и я решил взять быка за рога: — Вы, может быть, слыхали, что с этим домом связана одна история?

Он на мгновение поднял глаза к потолку, над которым благоденствовала его семья, и приложил палец к губам.

— Прошу вас, сэр, не говорите об этом. Из-за несчастливых обстоятельств мне дешево продали этот дом, но у моей милой жены на сердце до сих пор неспокойно. А тут еще эти убийства…

— Ужас.

— Именно так я сказал себе, сэр. Ужас. Как они его называют? Голдман из Лаймхауса?

— Голем.

— Странное имя — должно быть, еврей или иностранец.

— Нет. Не думаю. По-моему, это дело рук англичанина.

— Трудно поверить, сэр. В старину — другое дело, но чтобы в нынешнее время…

— Всякое время для кого-нибудь нынешнее, мистер… Как прикажете вас называть?

— Джеррард, сэр. Мистер Джеррард.

— Ладно, мистер Джеррард, довольно пустой болтовни. Могу я купить что-нибудь для служанки?

— Конечно. Есть несколько милых вещиц, я их получил совсем недавно.

Я поиграл с ним еще какое-то время, пересмотрел несколько тряпок, выставляемых на потребу женским капризам. Уходя с крашеной хлопчатобумажной шалью, я знал, что вернусь скорее, чем думает мистер Джеррард.

21 сентября 1880 года.

Ясный холодный день без малейшего следа тумана или мглы. Подаренная мною шаль стала для жены немалым сюрпризом; это такая любящая, преданная душа, что так и хочется немножко ее побаловать. Поэтому, когда она опять стала упрашивать меня сводить ее в «Оксфорд» на Дэна Лино, я уступил. «Мне на следующей неделе предстоит одна работа, — сказал я. — Но когда я кончу, поедем». Именно в этот миг меня посетила странная фантазия: что, если я сделаю ее зрительницей одного из моих грандиозных спектаклей? Оценит ли она его по достоинству?

Мистер Листер. Благодарю вас за рассказ о ваших юных годах, миссис Кри. Всем теперь должно быть ясно, что можно играть на сцене и вести добродетельную жизнь. Но я хотел бы вернуться к другой теме. Вы говорили, что ваш муж мучился тревожными фантазиями. Можете вы что-нибудь к этому добавить?

Элизабет Кри. Только то, что в последний месяц он был особенно — не подберу никак слово, — особенно беспокоен.

Мистер Листер. Вы имеете в виду сентябрь прошлого года?

Элизабет Кри. Да, сэр. Однажды он пришел ко мне и стал просить прощения. Я спросила: «За что?» Он ответил: «Не знаю. Я не сделал ничего дурного и все-таки кругом виноват».

Мистер Листер. Вы утверждали, что он был очень мрачным католиком.

Элизабет Кри. Да, сэр, именно так.

Мистер Листер. Следовательно, вы, прожив с ним в браке много лет, твердо убеждены, что он покончил с собой, страдая от некоторых ложных представлений?