– Степушка, это я, не прибей невзначай, а то еще раз помирать-то неохота!

От неожиданности сабля со звоном выпала из руки стражника, он судорожно перекрестился и побелевшими губами зашептал молитву. В дверном проеме показалась тень. Высокий широкоплечий человек осторожно заглянул в избу, увидел валявшуюся на полу саблю и Степана, осеняющего себя крестными знамениями, и решительно проскользнул внутрь, затворив за собой дверь.

Гость вошел в горницу, освещенную скупым огоньком лампадки под образами. Степа, как во сне, едва передвигая ноги, последовал за ним. Ночной пришелец не спеша встал на колени перед иконами, широко перекрестился, отбил поклон, поднялся и вопросительно посмотрел на Степу.

– Ну что, брат, видишь теперь, что перед тобой живой православный человек, а не с того света выходец?

Степа, все еще не до конца веря глазам, глубоко вздохнул и медленно протянул руку, осторожно коснувшись плеча стоящего перед ним человека, затем решительно шагнул вперед.

– Трофимушко, братик родненький, – почему-то шепотом вымолвил он, заключая пришельца в крепкие объятия.

Они сидели за столом, друг напротив друга, почти соприкасаясь головами, и разговаривали вполголоса, хотя никто не мог их услышать, так как мать еще третьего дня отправилась погостить к свояченице на мельницу. Светало. Трофим уже рассказал брату, как он, дворовый человек князя Владимира Андреевича, отравленного царем вместе с супругой на пиру, пытался защитить свою невесту – служанку княгини Евдокии, от опричников, пришедших в усадьбу, чтобы забрать всех девушек, боярынь и служанок, которые отвергли предательство и были потом расстреляны. Трофим, единственный из слуг, бился с опричниками в уже охваченном пожаром доме. Он с детства, как и брат, отличался физической силой и ловкостью, которые только возрастали от ежедневной виртуозной и опасной работы: Трофим на высоких теремах покрывал крыши тесом, рубил и устанавливал на самой верхотуре коньки, маковки и наличники. Он привык карабкаться по отвесным стенам и крутым скользким кровлям, висеть на одной руке над пропастью в десяток саженей, второй рукой при этом выполняя топором или молотком сложную работу. Топор был продолжением его руки, он владел им в совершенстве. В детстве и отрочестве Трофим, как старший брат, постоянно вынужден был ввязываться в уличные драки, защищая любимого младшенького Степушку, который всегда отличался задиристостью и был с детства весьма чувствителен ко всякого рода несправедливостям и бросался защищать слабых и обиженных, не считаясь с превосходством сил противника. Обходя с артелью плотников окрестные городки и усадьбы, Трофим не раз схватывался с лихими людьми, поэтому не боялся кровавых сшибок. Впрочем, лихие люди вскоре перестали нападать на в общем-то небогатую артель, поскольку прониклись страхом и почтением к крепким и ловким мастеровым, способным постоять за себя.

Ему удалось зарубить нескольких опричников, когда начала рушиться пылающая кровля и враги, оставив попытки убить его при помощи оружия, выбежали из терема, подперли дверь. Опричники окружили дом кольцом, стояли и ждали, когда Трофим попытается пролезть в одно из узких окон, находившихся к тому же на изрядной высоте. Однако ему удалось, прыгая сквозь обгоревшие перекрытия, добраться до глубокого погреба-ледника, подпереть крышку снизу лестницей и ледяными кирпичами. Он едва не задохнулся, но, все же дождавшись ночи, прорубился сквозь хаос обугленных бревен и уполз из усадьбы. Он шел по городу, даже не пряча обгоревшее лицо. Тогда погорельцы встречались на каждом шагу, и это никого не удивляло. Узнать его было трудно, к тому же опричники сочли Трофима погибшим и посему не разыскивали. Домой он не пошел. Степана тогда уже не было на Москве, он воевал в Туретчине, а на глаза матери, которая все равно не поверила в его гибель, Трофим не стал показываться, чтобы через нее невзначай не прознали про его спасение. Он хотел пробраться в логово опричников, попытаться спасти невесту, но вскоре узнал о расстреле девушек. Трофим подался в окрестные леса, где, как он точно знал из своего опыта, бродили многочисленные мелкие шайки отчаявшихся, как и он, людей, готовых мстить всем на свете за свои поломанные судьбы.

Трофим дошел до Волги с ватагой, в которой быстро стал предводителем, нападая на тех, кто, по его мнению, мог иметь хоть какое-то отношение к ненавистным опричникам. Примерно через год его потянуло в родные края, он вначале разбойничал в муромских лесах, затем вновь очутился в стольном граде Государства Российского.

На этом Трофим надолго замолчал. Он понимал, что сейчас предстоит самая трудная часть разговора с братом, который, являясь стражем московским, по долгу службы и по складу душевному должен был карать воровство и разбой, откуда бы они ни исходили. Если Степа мог легко пропустить мимо ушей сообщение о том, что брат где-то на Волге прижал кого-то из богатых да знатных, то весть о назначении Трофима атаманом ватаги, смотрящей за его слободкой… Повисла тяжелая, томительная пауза.

– Ну, что, Степушка, осуждаешь, небось, брата своего за дела лихие? – сумрачно вымолвил наконец Трофим.

Степан молчал, опустив глаза.

– Ясное, дело, осуждаешь, – с болью в голосе произнес старший брат. – А то, что оказался я, умелец плотницкий, в разбойниках не по своей воле, а по злодейству чужому, это тебя, я погляжу, никак не трогает?

– Я людей от насилья защищать должен, закон и порядок блюсти для блага всеобщего, – по-прежнему не поднимая глаз, медленно проговорил Степа.

– А кто невесту мою нареченную, Любушку, князя с княгинюшкой, да и меня самого от опричников защитил? Или это и есть твой порядок? – резко подавшись вперед, пытаясь заглянуть в опущенные глаза брата, почти выкрикнул Трофим.

– Ты же знаешь, что не было меня тогда в городе! – невольно откинувшись назад, ответил Степа. – А ежели законы не блюсти да порядок единый в государстве не поддерживать, так это сплошь воровство и смертоубийство начнется, работать да торговать никому невозможно станет, реки крови потекут, голодная смерть начнет косить старых да малых, тех, кто не в состоянии себя защитить и у другого кусок отнять. Так что я государством не просто так на своем месте стражницком поставлен… Ну, а что касается проклятых опричников, – Степа в свою очередь повысил голос и приблизил свое лицо к лицу брата, глядя ему прямо в глаза, – так я этих гадов ненавистных, брата моего любимого, как я думал, убивших, готов зубами рвать, коли на землю мою сунутся! И не далее, как пять ден тому назад, я…

Степа внезапно замолчал на полуслове, вспомнив, что о том, что недавнее нападение на заставу у слободки совершили опричники или их подручные, не знает никто, кроме него самого, поморов-дружинников да погибшего Пафнутьича. Служа в московской страже, он не раз убеждался в суровой справедливости поговорки «меньше знаешь – дольше проживешь», поэтому и не стал договаривать, чтобы не сообщить брату нечто лишнее, могущее впоследствии как-то ему повредить.

– И все-таки, Степа, скажи мне: что это за государство такое, которое одной рукой законы пишет, войско и стражу содержит для защиты тружеников-кормильцев своих, а другой – опричников создает и на тот же народ натравливает, как псов лютых? И не кто-нибудь это свору собрал, а царь-государь, соизволением Божьим над всеми нами возведенный. Да любой разбойник по сравнению с опричниками и иными боярами, к царю приближенными, – дите малое, невинное!

– Не знаю я, Трофим, как все это получается. За царя-государя и князей-бояр его я не в ответе. Знаю только, что порядок на земле быть должон, и лихим людишкам я укорот давать обязан.

– Так, может, те лихие люди, которые князьям-боярам не боятся укорот давать, благое дело как раз и делают, на которое ты, страж московский, не способен? Да и порядок, всем выгодный, тоже, небось, люди смелые да смекалистые, с проклятым государством не связанные, вполне поддержать могут!

– Уж не разбойников ли ты, братец, в виду имеешь, когда о борцах с произволом боярским речь ведешь? И не воровской ли порядок, который кое-кто на Москве установить пытается, словами своими оправдать хочешь?