– Князя Василия Ивановича! Князя Василия Ивановича! – раздалось в толпах народных.

Князь Василий Иванович Шуйский взошел на Царское место, снял шапку, и поклонился народу (95).

– Послушай, князь Василий! – тихо сказал ему Пушкин, – мне все равно, погибнуть ли на плахе за прочтение грамоты Димитрия или за убиение тебя. Видишь ли этот нож за поясом: если ты осмелишься свидетельствовать в пользу Годуновых и смущать народ – вонжу нож тебе в сердце и погибнем вместе! Мужайся и говори как знаешь. Димитрий наградит тебя по-царски.

– Целуй крест на правду, князь Василий Иванович! – сказал Плещеев.

Шуйский медлил, но народ закричал:

– Целуй крест, князь Василий! Гибель Годуновым и их клевретам!

– Слышишь ли, князь Василий? – примолвил Пушкин.

Князь Шуйский поцеловал крест и сказал:

– Зачем спрашиваете меня о деле, всем известном и явном? Я не был при смерти царевича, а видел в Угличе только искаженный труп младенца и схоронил его по приказу царскому под именем царевича. На следствии не спрашивали, убит ли царевич или кто другой на его месте, а только хотели знать, кто посягнул на жизнь его. Мертвые не восстают из гробов и не появляются среди народа с крестом и образами! Спросите у иноземных королей, признавших истинным сыном Иоанновым того, кого называли перед нами самозванцем; спросите у бояр, горожан, войска, законный ли он государь наш и сын ли Иоаннов? Спросите у матери царицы…

Пушкин прервал слова его:

– Видите ли, верные россияне, что тот, на кого более всех ссылался Борис, не дерзает сказать пред вами, что царевич Димитрий убит в Угличе, и говорит вам, что не только Россия, но и целый свет признает его законным царем нашим. Теперь все сомнения кончились. Да здравствует царь наш Димитрий Иванович! Гибель племени Годуновых! Клятва Борисовой памяти!

Народ повторял сии радостные восклицания, а Пушкин сказал тихо Шуйскому:

– Счастлив ты, князь Василий, что умел выпутаться из трудного дела, ускользнул от верной гибели. На этом самом месте ты по воле Бориса свидетельствовал о смерти царевича и только нынешним своим поступком искупил себе жизнь и даже милость у Димитрия. Тебе предназначено было погибнуть на плахе. Теперь поздравляю тебя с новою жизнью!

– При царе Борисе я также не свидетельствовал всенародно, что царевич точно убит, а только сказал то, что объявили на допросе угличане и ближние царицы. Мое дело сторона! – отвечал Шуйский.

– Хорошо ты перенял у Бориса, князь Василий, жить на стороне, а быть всегда впереди, – возразил Плещеев. – Не Борис ли научил тебя поступать по пословице: «Ползком, где низко, тишком, где слизко!» – Князь Шуйский не отвечал ни слова и сошел с Царского места.

Между тем в народе продолжались восклицания: "Не хотим Годуновых! Миновалось время Годуновых! Да здравствует царь Димитрий Иванович!" Пушкин и Плещеев, стоя на возвышении, радовались своим успехам и решились довершить начатое. Они сняли шапки, стали кланяться народу и показывали вид, что хотят снова говорить с ним. Все вдруг утихли, и Пушкин сказал:

– Царь наш, Димитрий Иванович, с радостью узнает о вашей любви и верности к нему и пожалует вотчину свою, Москву, царскою своею милостью. Но надобно, чтобы вы запечатлели верность свою делом, а не словами. Пойдем в Кремль и очистим престол для законного нашего государя!

Пушкин и Плещеев сошли с Царского места и пошли прямо к Фроловским воротам. Сонм бояр и мужей думных стоял в безмолвии. Один только боярин Вельский отделился от своих товарищей и присоединился к мятежникам. Народ раздался, пропустил Пушкина, Плещеева и Вельского и, сомкнувшись, последовал за ними, восклицая: "Гибель Годуновым! Да здравствует законный наш государь Димитрий Иванович!"

Подобно кормщику, который, оставшись один на корабле, брошенном бурею на мель и осаждаемом разъяренными волнами, угрожающими затопить его, юный царь, оставленный стражею и царедворцами, с ужасом видел приближающиеся толпы мятежников. Куда девались льстецы, уверявшие юного царя в твердости и непоколебимости его власти и в своей преданности? Куда укрылись знаменитые сановники, наполнявшие царские чертоги в часы силы и благоденствия царя, клявшиеся ему в беспредельной верности, в готовности жертвовать за него жизнию и имуществом? Куда девалась наемная стража, прикованная золотом к дверям царских палат? Все они рассеялись, исчезли в грозную годину опасности, оставили питавшее их убежище, подобно домашним животным, которых привлекает запах корму и отгоняет недостаток. Дворец Кремлевский был пуст, ибо не милости, не награды хранились в нем, но грозный опыт, страх, смерть (96). Феодор и Ксения, оставленные всеми, с трепетом ожидали судьбы своей в объятиях несчастной матери, как нежные птенцы перед стаей кровожадных коршунов.

В целой Москве из тысячи людей, облагодетельствованных Годуновыми, одна няня царевны, Марья Даниловна, пребывала верною своему долгу. Тщетно заклинала ее царица укрыться, избежать опасности мнимым отступлением.

– Не погублю души вероломством, – отвечала няня, – не оставлю питомицы моей, моего милого детища! Господь даст силу слабому в правом деле. Прежде кровопийцы попрут труп мой, чем прикоснутся к сердцу моему, к моей Ксении! Да будет проклят каждый, который служит верно царскому роду тогда только, когда нет измены и опасности!.. Умру с вами!

Толпы мятежников проникли беспрепятственно в царские чертоги, под сводами раздались страшные восклицания и угрозы, и неистовые вторгнулись в Грановитую палату, где юный Феодор в царском облачении, с венцом и скипетром сидел на престоле. По сторонам стояли мать его и сестра; на нижней ступени верная няня царевны. В сию ужасную минуту слезы отчаянного семейства были одною защитой престола, на котором властолюбивый Борис думал утвердить род свой кровью и слезами безвинных жертв. Величественный вид престола и венца царского и священные воспоминания, соединенные с ними, удержали дерзких мятежников. Они остановились в половине палаты, и глубокое молчание водворилось в шумной толпе.