Павел не стал продолжать философский разговор в боевых условиях — он чувствовал, что разговор этот подошел к скользкой грани. Власенко, конечно, мужик хороший, да только ушей вокруг многовато, и далеко не все эти уши доброжелательны.

«Борцом за правду я себя не считаю, — подумал Павел, — только жить надо по совести, чтобы чистым быть перед собой, перед людьми и перед богом». Подумал — и сам удивился: при чем тут бог? И что имел в виду он, молодой советский парень, не ходивший в церковь, под этим коротким словом — «бог»?

В очередном селе центральная улица, проходившая селение насквозь, от края до края, имела форму буквы «Г». Эта градостроительная мелочь вряд ли запомнилась бы Дементьеву, если бы на повороте, на стыке «ножки» и «перекладины», колонна дивизиона не попала бы под обстрел. В противоположном конце улицы притаилось немецкое орудие, оставшееся незамеченным шедшими впереди танками, и как только передний тягач колонны завернул за угол «проспекта», оно открыло огонь. Снаряд с визгом пронесся над головами батарейцев и врезался в ближайший дом — из окон дома выбросило дым, зазвенели битые стекла, крыша просела и скособочилась. Второй снаряд разорвался в саду, под корень срубив яблоню, жалобно всплеснувшую зелеными ветвями, — смелости отчаяния у вражеских солдат хватало, а вот артиллеристами они оказались никудышными.

Водитель тягача не мешкал — он лихо развернулся, сминая придорожные кусты; выпрыгнувшие из грузовика батарейцы мгновенно развернули орудие, не обращая внимания на третий снаряд, улетевший куда-то за дома, и с меткостью обстрелянных профессионалов — первым же выстрелом — накрыли цель. Нахальную пушку разнесло прямым попаданием — по улице, вихляясь и подпрыгивая, покатилось ее оторванное колесо.

От вражеского расчета в живых осталось только трое: двое солдат и офицер, которого нашли в яме метрах в десяти от разбитого орудия, и оказались они не немцами, а венграми, брошенными на убой.

— Вставай! — приказал Дементьев офицеру, качнув стволом пистолета. — Хенде хох!

Венгр медленно поднялся, вытягивая вверх руки. Это был молодой парень, не старше самого Дементьева, без пилотки, с растрепанными волосами, мелко трясущимися руками и перепуганным лицом. Покачиваясь, он стоял перед Павлом; несколько секунд они смотрели друг на друга, а затем венгр не выдержал и отвернулся. О чем он думал в эту минуту? Гадал, убьет его этот долговязый русский или нет? Нажмет на курок — и все, погаснет свет, и жизнь кончится?

Павел не выстрелил. Он протянул руку, вытащил у венгра из кобуры его пистолет и положил к себе в карман.

— Руки опусти, — сказал он, подкрепив слова выразительным жестом. — Кончилась для тебя война. — И улыбнулся.

Улыбка эта не была издевательски-торжествующей — это была спокойно-уверенная улыбка победителя, без слов объясняющая, что раз враг поднял руки, то никто не собирается его бить-пытать или казнить на месте. И венгр понял — губы его дрогнули в жалком подобии ответной улыбки, он ссутулился и побрел туда, куда уже сгоняли других захваченных в селе пленных, которых набралось человек восемьдесят.

— Товарищ капитан, некого нам выделять для их охраны, — сказал командир первой батареи, — у меня каждый боец на счету!

— Без охраны дойдут, не маленькие. Они небось рады-радешеньки, что живы остались — им теперь сам Гитлер оружие в руки не всунет.

С этими словами Павел вынул из планшета листок бумаги, черкнул на нем несколько слов для тыловых служб — «пленные, венгры, столько-то человек, начальник штаба 461-го артдивизиона капитан Дементьев», — взглядом выбрал из толпы пленных самого солидного и вручил ему «сопроводиловку».

— Пропуск. Аусвайс. Топайте туда, — он махнул рукой на восток. — Увидите наших, покажите, примут вас по описи. Понял? Ладно, поймешь на месте. Шагом марш!

Никто из артиллеристов, следивших за этой процедурой, даже не удивился. В сорок четвертом пленных было уже столько, что их некуда было девать, и передовым частям не хотелось с ними возиться. Пленных немцев отправляли свои ходом на сборные пункты, и они благополучно туда добирались, даже не думая бежать по дороге или снова браться за оружие — к середине сорок четвертого гонору у «сверхчеловеков» существенно поубавилось, а жить хотелось всем.

Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию — в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать — подтянуть отставшие тылы, — и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.