Прошкин сопровождал Попеля еще минут тридцать, а потом незаметно отстал от его «карательного отряда» и без дальнейших приключений покинул Дембицкие склады. Его беспокоила судьба машин, но лихой комвзвода не подкачал: увидев, что автоматчики Попеля начали прочесывать территорию складов, он подорвал стену и через пролом успешно вывел вверенную ему часть из окружения.

Закончив свой рассказ, Прошкин выпил полкружки конька, добытого с таким трудом и риском для жизни, и признался:

— Знаешь, Павел Михайлович, а я ведь порядком струхнул. Узнай Попель, зачем я на самом деле там оказался, он бы меня расстрелял на месте, и глазом бы не моргнул.

— Это точно, — согласился Дементьев.

Павел нисколько не кривил душой — в данном случае не согласиться с Прошкиным было невозможно. Попель был фигурой одиозной — его боялись как огня. Он наводил порядок железной рукой, и в армии Катукова даже ходила поговорка: «Пробку на переправе могут разогнать только «мессершмитты» или генерал Попель». Николай Кириллович Попель не применял мат, кулаки или палку — считая эти аргументы недостойными настоящего политработника, он сразу хватался за маузер и не стеснялся пускать его в ход. Маленького роста, с большим крючковатым носом и округлым брюшком, генерал-лейтенант Попель ездил на открытом бронетранспортере с многочисленной охраной из отборных головорезов, и его заметная издалека генеральская папаха с красным верхом воспринималась в любой части Первой гвардейской танковой армии как сигнал приближающейся опасности.

Павла Дементьева уберег ангел-хранитель от близкого знакомства с Попелем, хотя выступления главного комиссара армии перед солдатами и офицерами капитан слышал не раз. Однажды, после боев на Сандомирском плацдарме, Дементьев вел походную колонну дивизиона и вдруг почувствовал, как его легковую машину прижимает к обочине что-то массивное. Пришлось притормозить, а затем и вовсе остановиться. И мимо торжествующе прогромыхал бронетранспортер, над бортами которого круглыми шляпками грибов торчали каски автоматчиков, а над ними возвышались красноверхая папаха генерала Попеля и его знаменитый нос. Генерал повернулся в сторону машины Дементьева и погрозил ему кулаком — ты что, мол, не видишь, кто едет? — но Павел облегченно вздохнул: пронесло. А могло ведь и не пронести: Попель свято верил в постулат «Был бы человек, а вина на него найдется» — в тот самый постулат, который нанес столько вреда и армии, и всей стране и во время Великой Войны, и до нее, и после…

А после войны прошел слух, что главный блюститель порядка Первой гвардейской танковой армии погорел, да еще как: с огнем и вонючим дымом. Попель отправил в Москву несколько «студебеккеров», до отказа набитых трофейным барахлом. В одном из грузовиков находились бочки с бензином — якобы для заправки в пути. И оказались эти бочки с двойным дном, в котором запрятано было золото и драгоценности. Скорее всего, об этой контрабанде пограничники уже знали — стуканул какой-нибудь «доброжелатель». Существовал приказ Сталина о досмотре имущества, отправляемого из Германии нашими генералами, и золото обнаружили. Как выкрутился «гроза мародеров» из этой пикантной ситуации, знали только Катуков и люди на самом верху, включая Поскребышева и самого Сталина. Генерала Попеля несколько раз вызывали в Кремль, и в конце концов уволили из армии, хотя это можно было назвать «дешево отделался».

Павел и верил, и не верил этим слухам: не хотел честный воин поверить в то, что комиссар такого высокого уровня (пусть даже самодур) способен на подобный поступок. Но спустя тридцать лет после Победы довелось ему встретиться с бывшим начальником тыла Первой гвардейской танковой Василием Фомичом Коньковым, который подтвердил слухи о праведных и грешных делах генерала Попеля и других воевод. И вспомнил тогда Дементьев слова генерала Попеля, сказанные им Прошкину на Дембицких складах «политработники всегда должны показывать пример в наведении порядка в армии».

«Навел порядок, ничего не скажешь» — с горечью подумал тогда Павел Михайлович.

…Великая Война беспощадно разворошила налаженный мирный быт многих стран Европы. Обломки этого быта усыпали улицы разрушенных городов и поля сражений, они валялись, никому уже не нужные, в пустых комнатах брошенных домов и лежали на мертвых телах людей, которым уже никогда ничего не потребуется. Это сладкое слово «трофеи» — то, за чем стоит только нагнуться, поднять и положить в карман. И нагибались, и поднимали — в конце концов, за что кровь проливали? Жизнь человеческая стоит не дороже снарядного осколка, так что тут говорить о каких-то тряпках и безделушках? И росла жадность, и многие не в силах были ее обуздать…

Капитан Дементьев трофеями не увлекался, считая, что всякое хапанье, особенно у мертвых, ни к чему хорошему не приведет. Жило у него в душе какое-то то ли суеверие (бог накажет!), то ли твердая убежденность, что дело это недоброе, и хотелось ему быть чистым и перед своей совестью, и перед мертвыми. И доводилось ему видеть, как грех ограбления мертвых тянет за собой гораздо более тяжкий грех убийства безоружного.

Единственное, к чему он не оставался равнодушным, это к оружию и автомашинам. Оружие тянуло его, как любого мужчину-воина, и не мог капитан Дементьев отказать себе в удовольствии взять в руки ухватистый «зауэр», сиротливо висевший на стене какого-нибудь богатого дома, оставленного хозяевами, и пострелять из него (благо дичи в окрестных лесах, несмотря на войну, хватало).

А трофейные автомобили — это вообще была песня без слов. В Советском Союзе машины были редкостью, роскошью практически недоступной, а тут прекрасные немецкие «опели» и «мерседесы» стояли в гаражах в полной исправности, заводи да езжай. За годы войны Павел Дементьев научился водить все, от мотоцикла до танка, и не мог пройти мимо лакированных красавцев, только и ждущих уверенной руки шофера. Но если оружием (если не особо им размахивать) можно было пользоваться долго, то с шикарными авто этот номер не проходил. Личных легковых машин среднему командному составу иметь не полагалось, зоркий глаз начальства тут же фиксировал все колесные трофеи, и полковники отбирали лимузины у майоров и капитанов, чтобы в свою очередь уступить их генералам. Офицеры это знали, и потому пользовались попадавшимися на их пути автомобилями, словно краткой благосклонностью чужой жены-красавицы: хоть одна ночь, да моя.