– Не вынесла душа – поэта! – торжественно признался Массовый Читатель и тихо умер.

Вот как оно неловко, стало быть, получилось… Пришла-таки беда, откуда не ждали.

Ну и ладно, что ж делать теперь! Не всегда все выходит правильно – и ничего тут не попишешь. Хотя… кто ж знает, как оно правильно? Если прислушаться, например, к Ролану Барту, то очень даже начинает казаться, что читатель-то, собственно, и является главным героем художественного произведения. «Так обнаруживается целостная сущность письма, – утверждает Ролан Барт в статье под неприличным названием «Смерть автора», – текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является… читатель… сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст».

Автор художественного произведения приносит извинения за приведенный – в исполнение – фрагмент вышеупомянутой бартовской статьи… Зато теперь понятно, какую утрату мы с Вами понесли и почему именно с этого момента художественное целое неминуемо начинает разваливаться. Но тут что скажешь… всякое художественное целое обречено, ибо, увы, – не вечно!

Любой дурак знает, как это важно – вовремя уйти со сцены. Знает, а не уходит: стоит себе на сцене, стало быть, – (любой) дурак (любым) дураком и все чего-то медлит. Ему говорят: «Пошел вон со сцены!» – а он ни в какую! Этим любой дурак, собственно, и отличается от автора настоящего художественного произведения. Автор настоящего художественного произведения никогда не доводит ситуацию до критического состояния, ибо автору настоящего художественного произведения что важно? Чтобы его любили! А о какой же любви может идти речь, когда тебе говорят: «Пошел вон со сцены!»? О любви тогда идет речь, когда просят: «Не уходи со сцены! Останься хоть на миг!» В ответ же следует так вот равнодушно пообещать: «Ну, если только на миг…» – но обещания ни за что не выполнить.

Тут – незадолго до написания последнего (в жизни) предложения – автору настоящего художественного произведения сделали выговор: «Вы исчезаете, не успев появиться!» Но автор настоящего художественного произведения выговора не услышал, ибо к моменту его произнесения давно исчез, оставив после себя запах сигареты «Lucky Strike», букет ни живых ни мертвых цветов, обертку от шоколадного батончика «Mars», отпитый кофе, ручку с отгрызенной ножкой, ножку с отгрызенной ручкой, тонкую фразу «Спойте что-нибудь» и хорошее впечатление. На улице была зима и падали крупные кукурузные хлопья.

Автор точно так же мог бы поступить и сейчас… но спокойствие, любезный читатель! Точно так же автор сейчас не поступит, ибо одно дело – частное лицо с выговором на губах и совсем другое дело – ты, любезный читатель. Для автора по большому счету не имеет значения, любит ли его частное лицо с выговором на губах, в то время как значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель (см. выше – всё выше, и выше, и выше!), трудно переоценить. Я, конечно, могу попытаться переоценить… Например, следующим образом: значение того, любишь ли ты автора, так велико, как туфли сорок четвертого размера, надетые на ногу тридцать шестого. Как шляпа сомбреро, надетая на голову пигмея. Как макси-пальто, надетое на нового русского. Но – нет, нет и нет! Ничто не годится для сравнения, ибо значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель, еще более велико. Оно в принципе неизмеримо. Оно несопоставимо ни с чем. И за то, чтобы ты, читатель, любил автора, тот готов расстаться с последней сорочкой – той самой, в которой родился и которой с тех пор не снимал… она, кстати, и стала темой одного широко известного впоследствии куплета:

Даже такой сорочки не пожалеет автор ради читательской любви: чего не отдашь за нерешительно топчущуюся у твоих дверей с букетом нежных орхидей и без шапки в сорокаградусный мороз щуплую фигурку того, кто пришел принести тебе свою благодарность! Вот он, стало быть, заблаговременно сняв обувь и носки у входа в подъезд, босыми ступнями переминается у роковой черты и нервно сжимает в кармане измятый листок рыхлой тетрадной бумаги, на котором дрожащим почерком написано нехитро зарифмованное признание в любви к тебе, автору, – такого вот приблизительно содержания:

Уже просто вообразить, что это тебе, тебе одному – причем покойному, посвящает сей скромный почитатель свои простые строки, вполне достаточно, чтобы в голову бросилась – как обесчещенная девушка в омут – кровь!.. Даже притом, что внешне тебе, любимому писателю, в таких случаях пристало сохранять полное спокойствие, если не сказать равнодушие, отделываясь от – якобы! – докучливого поклонника заранее заготовленными на зиму нейтральными фразами типа: «Ну что Вы, право…», «Я этого не заслужил…», «Да ладно Вам!», «Скажете тоже!», «Вы еще тут рыдать начните!», «Ну всё, хватит!», «Хорош базарить», «Отвали, моя черешня!», «Иди отсюда, рогач!»… и другими подобными. В то время, как на самом деле ты почти не в силах сопротивляться горячему – как утюг с терморегулятором, поставленным на «лен», – желанию завалить сего скромного почитателя прямо тут, на пороге – и целовать его, целовать, целовать…