— Я каюсь, что родилась женщиной, — проговорила она. — Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!

Полковник взял её за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.

— Каюсь и проклинаю вас! — крикнула она в лицо. — А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные… или даже опаснее, потому что презираешь женщин.

В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел её и задыхался от восторга — она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить её, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал её поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припёртая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости…

Всё это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нём власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия — раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось — мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

Слёзы делали её некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.

— Не плачь, — попросил полковник, сдерживая дыхание. — Давай вместе делать дыхательную гимнастику… Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьётся в конвульсиях… Ну, давай ещё раз?..

Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул её голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слёзы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:

— Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.

— Потому что ещё ни разу не брил.

— И голову не брил?

— Нет… Я был лысый.

— Теперь седой… волосы серебристые.

Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.

Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…

Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка — отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.

И вдруг где-то неподалёку раздался выстрел, затем ещё два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.

— Что это? — спросила она испуганно.

— Не знаю… Наверное, охотники, — предположил он.

— Почему так темно? Который час?

— Кажется, вечер, — легкомысленно сказал полковник.

— Это нас ищут! — уверенно заявила Капитолина. — Слышишь голоса?..

Кто-то шёл к сеновалу — хлюпала вода, доносился непонятный говор.

— Давай спрячемся? — тихо засмеялся он. — Пусть ищут!

Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.

— А корзины?! — зашептала Капа. — Найдут! Корзины остались где-то сверху.

— Темно, не заметят…

Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:

— Были бы тут — услышали!

— Залезь посмотри! — приказал Воробьёв. — Лежат, поди, трахаются!

— Никого! — откликнулся незнакомый голос. — Сеновал течёт…