И он начал рассказывать так, словно она слушала его, с крестьянской обстоятельностью, не пропуская ни одной подробности, вспоминая каждую мелочь. А малыш все колотил Сезара по щиколоткам.

Когда Сезар дошел до того места, как Ото-отец заговорил о ней, она уловила свое имя, открыла лицо и спросила:

— Простите! Я не слушала вас, мне бы хотелось все знать... Вам не трудно будет рассказать сначала?

Он начал снова в тех же выражениях:

— Несчастье случилось в воскресенье утром, около восьми часов...

Он рассказывал обо всем долго, запинаясь, останавливаясь и вставляя время от времени свои замечания. Она жадно слушала, с женской впечатлительностью переживая весь ход событий, который он описывал, и, содрогаясь от ужаса, восклицала порою: «Ах, господи!» Мальчик, решив, что она успокоилась, перестал колотить Сезара, ухватился за руку матери и тоже слушал, как будто все понимал.

Когда рассказ был окончен, Ото-сын произнес:

— Теперь давайте договоримся друг с другом, как он желал. Послушайте: я обеспечен, денег он мне оставил порядочно. Я хочу, чтобы вы ни в чем не нуждались...

Но она живо перебила:

— О господин Сезар, господин Сезар, только не сегодня! У меня сердце разрывается... Как-нибудь в другой раз, в другой день... Нет, только не сегодня... И, слушайте, если уж я соглашусь, то не ради себя... нет, нет, даю вам слово. Только ради ребенка. Мы эти деньги положим на его имя.

Тут только ошеломленный Сезар догадался и пробормотал:

— Значит... это его... ребенок?

— Ну конечно! — сказала она.

Ото-сын посмотрел на своего брата со смутным волнением, острым и мучительным.

Наступило долгое молчание, так как она опять заплакала; наконец Сезар, окончательно растерявшись, сказал:

— Ну что же, мамзель Доне, я пойду. Когда мы с вами об этом потолкуем?

Она воскликнула:

— О нет, не уходите, не уходите, не оставляйте меня одну с Эмилем! Я умру с горя. У меня никого больше нет, никого, кроме ребенка! Ах, какая беда, какое несчастье, господин Сезар! Ну, присядьте. Поговорите еще о чем-нибудь. Расскажите, что он делал всю эту неделю.

И Сезар, привыкший повиноваться, уселся снова. Она придвинула свой стул к его стулу у печки, где все еще разогревалось кушанье, взяла на колени Эмиля и стала задавать Сезару множество вопросов об его отце, о самых ничтожных домашних мелочах, и по этим вопросам он понял, почувствовал, не рассуждая, что она любила Ото всем своим бедным женским сердцем.

Следуя естественному течению своих не слишком разнообразных мыслей, он вернулся к несчастному происшествию и опять принялся рассказывать о нем с теми же подробностями.

Когда он произнес: «В животе у него была такая дыра, что туда можно было оба кулака засунуть», — она вскрикнула, и слезы вновь хлынули у нее из глаз. Заразившись ее волнением, Сезар тоже расплакался, а так как слезы всегда смягчают сердце, он нагнулся к Эмилю и поцеловал его в лобик.

Мать прошептала, глубоко вздохнув:

— Бедный малыш, он теперь сирота.

— И я тоже, — сказал Сезар.

Они замолчали.

Но вдруг в молодой женщине проснулся инстинкт рачительной хозяйки, привыкшей обо всем заботиться.

— Вы, верно, ничего не ели с утра, господин Сезар?

— Ничего, мамзель.

— О, вы, должно быть, голодны! Скушайте что-нибудь.

— Спасибо, — сказал он, — я не голоден, мне не до еды.

Она возразила:

— Какое бы ни было горе, жить все-таки надо: не откажите мне, покушайте, тогда вы и посидите у меня подольше. Прямо не знаю, что со мной будет, когда вы уйдете.

Он все еще противился, наконец уступил и, усевшись напротив нее спиной к огню, съел тарелку рубцов, которые шипели в печке, и выпил стакан красного вина. Но раскупорить белое он не позволил.

Несколько раз он вытирал губы малышу, который вымазал подливкой подбородок.

Поднявшись и собираясь уходить, он спросил:

— Когда же прикажете к вам зайти потолковать о делах, мамзель Доне?

— Если вас не затруднит, в будущий четверг, господин Сезар. Так я не пропущу работы. По четвергам я всегда свободна.

— Ладно, давайте в будущий четверг.

— Вы придете позавтракать, хорошо?

— Ну, этого не обещаю.

— Да ведь за едой легче разговаривать. И времени больше останется.

— Ну что ж, будь по-вашему. Стало быть, в полдень.

И он ушел, поцеловав еще раз маленького Эмиля и пожав руку мадмуазель Доне.

Неделя показалась долгой Сезару Ото. Никогда прежде он не оставался один, и одиночество было ему невыносимо. До сих пор он жил при отце, точно его тень, сопровождал его в поле, следил за выполнением его приказаний, и если разлучался с ним ненадолго, то снова встречался за обедом. Они проводили вечера вдвоем, покуривая трубки, толкуя о лошадях, коровах или баранах, а утреннее их рукопожатие служило как бы знаком глубокой родственной привязанности.